Коготь Хоруса - [4]

По-своему это было красиво.

— Иди к нам, — послышался механический голос из настенных вокс-динамиков.

Почудилась ли мне легкая примесь мольбы в мертвенной интонации? Это обеспокоило меня, хотя я и не мог сказать, почему.

— Лучше не стоит.

Я направился к двери. Гире не требовалась команда идти следом. Черная волчица неслышно шагала за мной. Белые глаза наблюдали, обсидиановые когти щелкали и скрежетали по палубе. Иногда — если бросить взгляд в нужный миг — тень Гиры на стене казалась чем-то высоким с рогами и крыльями. В иные моменты моя волчица вообще не отбрасывала тени.

За дверью стояли на часах двое стражей. Оба были облачены в кобальтово-синий керамит с бронзовой отделкой, а шлемы отличались высокими хельтарскими плюмажами, которые напоминали о просперской истории и древних ахцтико-гиптских империях Старой Земли. Как я и ожидал, оба повернули головы ко мне. Один, мрачный, словно храмовая горгулья, даже удостоил меня медленным приветственным кивком. Когда-то такое проявление жизни раздразнило бы меня призраком ложной надежды, но теперь я избавился от подобных заблуждений. Мои сородичи давно сгинули, их убила гордыня Аримана. Их место заняли эти рубрикаторы, не-мертвые пепельные остовы.

— Мехари. Джедхор, — приветствовал я их по имени, несмотря на всю бессмысленность этого.

«Хайон». Мехари смог передать имя, однако это было проявлением простого и безличного повиновения, а не подлинного узнавания.

«Прах, — передал Джедхор, тот, кто кивнул мне. — Все — прах».

«Братья», — ответил я рубрикаторам.

Когда я пытался взглянуть на них вторым, куда более острым зрением, это сводило с ума: ведь в керамитовых оболочках, в которые они обратились, таилась как жизнь, так и смерть. Я потянулся к ним — не физически, а робким усилием психического восприятия. С таким же напряжением мы вслушиваемся тихой ночью в звук отдаленного голоса.

Я ощущал близость их душ, в точности как в те времена, когда они ступали среди живых. Однако внутри доспехов был лишь пепел. Вместо памяти в их сознании плавал туман.

В Джедхоре я почувствовал крошечный тлеющий уголек воспоминания: вспышка белого пламени, которая затмевает все остальное и длится не дольше мгновения. Так умер Джедхор. Так умер весь легион. В беснующемся огне.

Хотя в разуме Мехари порой вспыхивали такие же проблески памяти, в тот день я ничего в нем не почувствовал. Второй рубрикатор замер в величественной позе стража, сжимая болтер и глядя на меня бесстрастным Т-образным визором шлема.

Я не раз пытался объяснить парадокс живых мертвецов Нефертари, но мне всегда недоставало верных слов. В последний раз, когда мы беседовали на эту тему, это выглядело особенно беспомощно.

— Они там и не там, — говорил я ей. — Оболочки. Тени. Не могу объяснить это тому, у кого нет второго зрения. Это все равно что пытаться описать музыку родившемуся глухим.

В тот момент Нефертари провела своей когтистой перчаткой по шлему Мехари, и ее хрустальные ногти царапнули одну из неподвижных красных глазных линз. Ее кожа была белее молока, светлее мрамора, достаточно прозрачной, чтобы смутная паутина вен просвечивала под резко очерченными скулами. Она и сама выглядела полумертвой.

— Ты это объяснишь, — отозвалась она с холодной, нечеловеческой улыбкой, — если скажешь, что музыка — это голос эмоций, которые музыкант посредством искусства передает зрителям.

И ответил на эту изящную шпильку кивком, но больше ничего не сказал. Мне не доставляло удовольствия делиться подробностями проклятия братьев даже с ней, не в последнюю очередь потому, что на мне лежала часть вины за их судьбу. Это я пытался помешать Ариману в последний раз бросить кости.

Это я потерпел неудачу.

Привычный укол смешанного с виной раздражения вернул меня в настоящее. Рядом со мной зарычала Гира.

«За мной», — приказал я двум рубрикаторам.

Команда с треском пронеслась по психической нити, соединявшей нас троих, и их подтверждение откликнулось гулкой пульсацией. Мехари и Джедхор двинулись следом, глухо стуча подошвами по палубе.

В длинном проходе, ведущем на мостик, зашипел и ожил еще один вокс-динамик.

— Иди к нам, — произнес он.

Снова тот же монотонный призыв, манивший меня в глубь холодных коридоров корабля.

Я посмотрел прямо на один из бронзовых акустических приемников, которые испещряли сводчатые стены основного хребтового коридора. Этому придали форму улыбающейся погребальной маски андрогина.

— Зачем? — спросил я.

Из динамиков по всему кораблю шепотом раздалось признание — всего лишь очередной голос в хоре призраков:

— Потому что нам одиноко.

Жизнь на борту «Тлалока» была контрастна и противоречива, как и на всех имперских кораблях, выброшенных на берега Преисподней. В Великом Оке существовали как участки стабильности, так и турбулентные потоки, и корабли, заходившие в пространство Ока, в конечном счете починялись такому же нерегулярному ритму.

В этом царстве мысль становится реальностью, если иметь силу воли, достаточную, чтобы вызвать нечто из ничто варпа. Если смертный чего-то жаждет, варп зачастую дает ему это, хотя лишь в редких случаях не просит заплатить нежданную и непомерную цену.