Кого я смею любить - [53]

На незабудковом покрывале, о котором Нат всегда говорила: «Это покрывало для кокотки», выросла уже целая куча. Прежде чем вернуть на место белое фамильное покрывало, из которого я в детстве так часто выдергивала бахрому, подбросим туда еще тряпки и побрякушки, подозрительные безделушки, записные книжки, чье изучение было бы небезопасным, и по той же причине любой клочок бумаги, если на нем хоть что-то написано. Теперь завяжем четыре конца в тюк. Комната многого лишилась, но так даже лучше: она снова стала такой, как после смерти бабушки, когда мама поселилась здесь, уступив серую комнату Натали, до тех пор помещавшейся с нами. На очищенных полках и в ящиках остались только их старые хозяева из толстого льна Мадьо: шершавые простыни с подрубленной кромкой (пересчитаем: двадцать две и три тонких), полотенца, устоявшие перед ржавыми пятнами от проволоки (сорок три вместо сорока восьми: остальные, наверное, в стирке), салфетки с красной нитью (семь, то же примечание), салфетки с синей нитью (тридцать девять) и наволочки, скатерти, рушники — в большинстве своем разрозненные и в довольно плохом состоянии. Эти богатства имеют право оставаться в Залуке, так же как и те, кто ими удовольствуется.

Остальные в тюке из голубого атласа, заброшенном мне на плечо, уже спускаются по лестнице. Натали с каменным лицом, но из податливого камня смотрит, как я уношу этот хлам. Угрюмо, но не без задней мысли она говорит:

— Пойду натру пол в твоей комнате.

Берта тоже скатывается по лестнице, идет за мной следом. Небо — цвета покрывала; такова же Эрдра, к которой я молча направляюсь и куда летит моя ноша, быстро подхваченная течением и утянутая на дно. И если в этот момент силы меня покидают, если мой поступок вдруг кажется мне ребяческим, моя справедливость — неправедной, а изгороди изнуряющими — это уже неважно. Я знаю, моя жертва похожа на все прочие: это кара, за которой я укрываюсь, давая успокоение душе. Ну же всего иметь невозможно! Когда искупишь свое счастье стыдом, гордости без горя не воротишь. Как скажет Нат, та жертва ценная, которую приносишь долго. Но наша жертва — наша награда, Изабель! Берта, с круглым, как фаянсовая тарелка, лицом, мудрее меня, она шепчет:

— Ты видела елочки, Иза? Видела?

Она говорит все еще печальным голосом. Эти елочки мама, которой на них было плевать, уже не увидит: не увидит, как они вытягивают свои верхушки и, выбрасывая лапку за лапкой, выдираются из отпихивающего их ежевичника, осаждая старые стволы, которые я обвожу своим взглядом. Как и вода позади нас, древесные соки не останавливаются в своем течении, и, если любовь отступает, Залука остается.

XXV

Полный траур мне соблюдать не удается: к нему неотступно примешиваются недостойные душевные муки, к которым вскоре присоединяются еще более зазорные опасения. К тому же у нас полон рот забот: когда нужда не дремлет, скорбь умолкает.

Сразу же нам пришлось с головой уйти в тяжелые хлопоты: собирать деньги, собирать документы, хитрить, чтобы вывести из совета нежелательную фигуру, тревожить дальних родственников, которым не улыбалось трястись в раздолбанном автобусе и тратить время на то, чтобы часами зевать перед мировым судьей, настолько же равнодушным к нашим делам, как и они сами. Сразу же пришлось обеспечивать наше существование, для которого было недостаточно ненадежной помощи месье Дюплона, сама ненадежность коей вызывала некоторые возражения, вероятно, подсказанные из Нанта тем, кого не следовало называть и чья изворотливая нежность, чтобы не выпустить нас из рук, затягивала нас в судебный водоворот.

Несмотря на черные ленты, неуклонное чтение молитв, труд до изнеможения, до оцепенения, Натали всюду поспевала, всегда вовремя приподнимая свои тяжелые веки. Серая комната по-прежнему брала верх над голубой, в которой свернулась калачиком новая королева под неусыпным надзором регентши, вытесненной в ее стены и противоречия. На неделе снова заработала швейная машинка: Натали взялась перешивать готовое платье для одного универмага в Нанте. Она отказалась от услуг мэтра Руа, заставила мэтра Армеле составить новую опись, во время которой были обнаружены семьсот тысяч франков пятипроцентной ренты, «забытые» в фарфоровой вазе, а после ухода нотариуса спокойно отклонила мои возражения, сказав:

— Мои деньги, что хочу, то с ними и делаю. Уж лучше они перейдут к вам, будто бы от матери: мне пошел седьмой десяток, Иза, после моей смерти государство все у вас отнимет. В прошлый раз я подложила только кое-какие сбережения на расходы. Теперь, когда этот убрался, могу выложить остальное.

Она вовсе не надеялась, что я брошусь к ней на шею, и я поблагодарила ее скупо, неловко. Такие проявления доброты выковываются в цепь, а благодарность вешает на нее замок. Лишившись всего, Нат вознаградила раскаявшуюся, навязав мне свое доверие, которое невозможно обмануть. Что мне делать, Господи, что мне делать, если вдруг все начнется сначала?

* * *

«Этот», однако, убрался не так уж далеко. Он бродил поблизости. Однажды утром мадам Гомбелу сказала нам с притворно невинным видом: «Да, кстати! Я вчера вечером видела месье Мориса. Он здесь