Когда жизнь на виду - [5]

И вот осень, Неторопливо уходит живое тепло зеленых аллей, беззаботных пляжей и счастливых вечерних городских улиц. Каждый из нас остается при том, что нажито: спокойным ли уютом, отчаянием, злостью или смирением. Осень воздаст каждому свое. От затухающего костра тепла, конечно, поменьше, зато оно особого свойства, с неразгаданным таинством. За эту тайну я осень и люблю.

Ну и, наконец, любую деятельность здоровой долей аскетизма не испортишь, поэтому настроение у меня грустно-торжественное.

Начало трудового дня лучше всех описывает в своих трудах Вадик Веселов. Кажется, это звучит так: «Сплю. Вскакиваю. Опаздываю. Бегу. Жую. Втискиваюсь. Давлюсь. Умываюсь. Кричу. Игнорируют. Грущу. Кричу. Игнорируют. Тоскую. Кричу. Игнорируют. Ужасаюсь. Кричат. Выбрасывают. Встаю. Бегу. Залетаю. Выпроваживают. Ухожу. Возвращаюсь. Проползаю. Сажусь. Сплю». С этим трудно не согласиться. Сюжеты Вадика неоднократно проверены жизнью, и он чувствует себя неуязвимым, считая, что для описания современной жизни достаточно одних глаголов. И все же относительно новизны стиля я не уверен. Для наших российских модернистов двадцатых годов готовая продукция Вадика была только заготовкой. Можно еще разбить слова пополам и вторую половину выбросить.

Я неторопливо одеваюсь и еду в институт. Трамвайная толчея внешне всегда одинакова, однако осенний подтекст улавливается во всем. Я внезапно начинаю видеть во всех своих единомышленников и ощущать те невидимые нити, которые делают всех нас монолитным, хоть и трамвайным братством. Эти лица: озабоченные и веселые, задумчивые, озорные и легкомысленные — они всегда будут волновать меня, я должен быть всегда среди них, мне нужно чувствовать их рядом. Иначе во мне утратится что-то живое, без чего я себя не мыслю.

И меня они видят, и теплы ко мне, пассажиры трамвая. Мы провожаем выходящих взглядом, рассеянно встречаем вновь прибывших, и вот они уже свои, и мы нужны друг другу, хотя мало кто об этом думает. Зато чувствуют все. Многое нам сегодня предстоит, но может случиться так, что вот этот трамвай, идущий сквозь дождливое утро, и останется самым умным и полновесным впечатлением ушедшего дня.

Будни идут плотно загруженные, упругие, как будто живешь в резиновой среде. Однако мы все-таки успеваем заметить изящную схему или формулу и посмаковать ее содержание. Не устаешь удивляться изощренности человеческого разума, во всяком случае первые два часа занятий. Так что с этой стороны дела обстоят благополучно. Если еще после занятий зайти в спортзал, провести пару смелых боковых, а в ответ получить не менее впечатляющий прямой, то требование еще чего-то от жизни представляется мне кощунством. Не считая, конечно, того, что каждый должен иметь свой тихий уголок, где можно спокойно пообщаться с самим собой. Куда я и следую.

Я вхожу в свою комнату и немею. На бывшей свободной кровати мирно спит существо, мерное посапывание которого отдается у меня в ушах колокольным звоном надвигающейся катастрофы. Мой взгляд непроизвольно скользит в другую сторону и натыкается на чемодан. Чемодан мой, я попал туда, куда шел. Сзади в кулак прыскает Раиса Петровна.

Закрываю дверь и подхожу к хозяйке. Мы начинаем молча со вздохом разглядывать друг друга. Она уже не улыбается.

— Из-за ваших условностей я не намерена терпеть убытки, — изрекает женщина.

— Во-первых, это не мои условности, — говорю я внятно. — Во-вторых, как вы себе это все представляете?

— Что?

— Наше сожительство, по-вашему — симбиоз.

Она смотрит на меня с безнадежной жалостью, как директор школы на твердолобого ученика, у которого еще и родители пьяницы. Я же стараюсь просверлить ее взглядом, насколько может позволить себе это делать квартирант-джентльмен. Вы как-нибудь попробуйте быть квартирантом и не быть джентльменом, хотелось бы мне на это посмотреть. Медленно, как хворь, в меня входит обреченность, и попытки создания делового микроклимата мне уже кажутся жалкими.

— Эта девушка уже сутки живет на вокзале! — восклицает хозяйка.

Я молчу.

— Да она такая же студентка, как и ты! — Раиса Петровна отходит на шаг и начинает изумляться моей черствости.

— Нормальные люди давно уже учатся.

— Она говорит, что болела.

— Шла бы тогда к друзьям в общежитие.

— Друзей у нее еще нет, только поступила, а общагу еще не дали, — терпеливо доносит она до меня подробности трагедии. Я пытаюсь реализовать последний козырь.

— Раиса Петровна, это же не ваш профиль! Вы совершаете безнравственный поступок, нечистоплотную сделку с совестью…

— Ты что говоришь-то? — шарахается от меня хозяйка.

— Вы обобрали Петра Афанасьевича, лишив его клиента. Я не думал, что вы так легко…

— Это не твое дело, — обрывает меня Раиса Петровна, — и вообще… — Она разворачивается и, задрав голову, дефилирует к себе. Больше комментариев не будет.

Делать нечего, как шпион прокрадываюсь на свою кровать, не раздеваясь ложусь и смотрю в потолок.

За месяц я уже успел здесь обжиться. Иногда кажется, что в этом доме я родился и вырос. Поэтому в голове у меня навязчиво крутится мыслишка, выражающая основной закон распределения ценностей: я занял первым, я пришел раньше. Но это не тот случай, и я начинаю рассуждать. Видимо, придется вернуться в общежитие. Место мое уже занято, надо раздобыть кровать, поставить к друзьям и жить нелегально. Этот выход из положения, правда, связан с некоторыми трудностями и неудобствами. С другой стороны, девочке могут выделить место в общежитии и она уйдет сама. Теперь встает вопрос: как же все это будет? Опять же, почему должен думать об этом я?