Когда жизнь на виду - [20]

Я благодарю его и иду на склад, где получаю злополучный кабель. Вдруг меня осеняет.

— А как же я через проходную пойду? — спрашиваю я кладовщика тоскливо.

— А я откуда знаю? — говорит тот вяло, глядя на меня утомленно.

Меня уже настолько раскачали, что я готов просто вышвырнуть этот кабель, но останавливаюсь и иду в курилку, чтобы успокоиться. Только сейчас я глянул на все это другими глазами, проклиная себя и Григорьева с его поручением.

— Закурить не найдется? — вдруг слышу я. Передо мной останавливается товарищ в фуфайке. Я угощаю его сигаретой.

— Дорогие! — говорит он и смотрит на меня с уважением. Я мычу в ответ, что, мол, ничего, сам иногда стреляю.

— Ты чего завял? — спрашивает он, глядя на мой понурый вид.

Я объясняю.

— Тьфу, — сплевывает он, — нашел проблему. Штоф будет?

Я поднимаю глаза. Я потрясен. Мне казалось, что я прыгаю по кочкам на болоте, а оказывается я еду по отлично накатанной дороге.

— Будет, — говорю я. — А как же вы…

— Это не твоя забота, — говорит он, берет мой кабель и бросает его на кучу мусора в машину, стоящую рядом.

— После смены зайдешь в недостроенную будку за заводом, знаешь где? — спрашивает он по-деловому. — В правом углу будет лежать. Меня найдешь… — он дает телефон.

К обеду подхожу на свое рабочее место.

— Ну как, все в порядке? — спрашивает меня Тимохин.

— В порядке, — говорю я. Однако еще долго не могу сосредоточиться на деле.

Вечером вхожу в свою комнату и бросаю у порога плод моей сегодняшней авантюры. Я весь вывозился, по спине между лопаток струйкой течет пот. Григорьев встает с кровати и откладывает в сторону книгу под названием «Инквизиция». Он читает очень много, интересы его весьма обширны. Они простираются от сказок до Библии, включая весь ассортимент интересов промежуточного возраста между детством и старостью. Я не уверен, что у него в этом деле есть какая-нибудь система, однако знания его, как ни странно, упорядочены и небрежных суждений о чем-либо в своем присутствии он не терпит. Сейчас он смотрит на меня уставшими глазами, он как-то осунулся, резче стала обозначаться его сутулость, но в его постоянной собранности сомневаться не приходится.

— Попрошу в дальнейшем освободить меня от подобных поручений, — спокойно говорю я, раздеваясь. Я, что называется, перегорел. Раньше все это я бы выразил иначе.

Григорьев закуривает и молчит.

— Ладно, — говорит он наконец, — и на том спасибо.

Я размышляю о том, что старался в общем-то не для себя, никаких корыстных интересов в своей деятельности я не усматриваю. Можно даже говорить о рациональном перераспределении ценностей, о шефстве производства над средним образованием и т. д. Однако дело представляется «добрым» с большим натягом.

— Много наобещал? — спрашивает Григорьев.

— Достаточно, — говорю я с неохотой. — Оброс связями, а чем больше связей, тем меньше «степеней свободы». Я правильно излагаю законы механики?

— Брось ты это чистоплюйство. Ты взрослеть-то собираешься когда-нибудь?

— Мы с тобой живем разными вещами, — говорю я и тоже закуриваю, — иногда мы смотрим на один и тот же предмет, а видим два разных.

Он смеется.

— Знаешь, Лешка, кто-то не то с «науки», не то с «жизни» проводил опыты с баранами. Первому преграждали путь палкой, и он через нее прыгал. Затем палку убирали, но все остальные повторяли прыжки. Так вот, ты зря иногда прыгаешь, палку-то уже убрали.

— Это ты здорово придумал, — говорю я по поводу его аргументации. — Только кто же тебе сказал, что ее убрали?

— Ладно, не будем усложнять. И так все сложно.

Я улавливаю новые ноты в его голосе и настораживаюсь.

— Знаешь, Толя, у меня иногда создается впечатление вынужденности твоих позиций. Зная тебя, я чувствую какую-то нестыковку. А в итоге ведь и действовать-то тебе придется в соответствии со своими рассуждениями.

— «Чувствую», — передразнивает он меня. — Мало ли нам приходится делать того, чего не хочется делать. И если мы все будем рассуждать, как ты, мы не двинемся с уровня пятого класса.

— А с твоей логикой можно пойти слишком далеко. Надо уметь иногда взглянуть на вещи свежим взглядом, а не бежать за стадом. Иначе можно быстро умориться.

— Ловко ты вывернул, — смеется Григорьев, затем берет книгу и укладывается читать. — Еще и ты меня будешь дергать, друг называется, — добавляет он, и я начинаю понимать, что у него какие-то неприятности.

Я оглядываю комнату. Вокруг Григорьева на тумбочке, на окне, на полу — везде книги. Это его слабость. Над каждой кроватью на стене что-нибудь наклеено. У Денисова огромные фотографии каких-то пещер, подземных гротов. У Григорьева на стене прибиты оленьи рога и портрет Королева. Надо мной свисают две колонки, на тумбочке стоит стереопроигрыватель. Между колонками огромный календарь и расписание самолетов на фоне улыбающейся стюардессы, вызывающей к себе законный интерес.

— А где Андрей? — спрашиваю я Григорьева, которому что-то не читается. Он опять встал и выглядывает в окно, решая, очевидно, куда сегодня с Маринкой податься.

— У Славки Тихомирова. У них сегодня очередной праздник беззаботного благополучия.

— Схожу и я посмотрю, — решаю я.

— Сходи, сходи. Спустись с высот высшей нервной деятельности.