Когда зацветают подснежники - [17]

— Нужно его скорее отправлять…

Соколов выяснил, что Носков «наследил». Мало этого: охранке, наверное, уже известна и его кличка, и его функции, и его физиономия.

Носков забеспокоился и не стал протестовать, особенно после того, как Василий Николаевич сослался на Никитича. Да, надо немедленно уезжать!

Соколов еще раз на всякий случай проверил смоленский вокзал.

Темный, грязный, продуваемый всеми сквозняками вокзал в эти дни масленой был переполнен пьяными. Те, кто нагрузился сверх нормы, спали прямо на полу и на длинных деревянных диванах. Правда, таких было немного. Остальные пребывали просто навеселе. Подвыпившие парни горланили песни. У жалкого буфета две оборванные цыганки гадали на ладони и по картам. На первый взгляд могло показаться, что в таком бедламе нетрудно затеряться, пройти к поезду незамеченным.

Но Соколов не торопился с выводами. Найдя свободное местечко в зале ожидания, сел и притворился спящим. Сквозь полузакрытые веки он внимательно оглядывал всю эту разношерстную, разномастную публику.

Уже через несколько минут его внимание привлек человек неопределенного возраста и как-то странно одетый. Добротное черное пальто и смазные сапоги, руки утонули в здоровенных кучерских рукавицах. Дядя не пьян и, видимо, никуда не собирается уезжать. Может, встречает кого? Тоже вряд ли — ближайший поезд через несколько часов подойдет.

Василий Николаевич снова и снова ощупывает взглядом зал. У выхода на перрон вертится какой-то шустрый господин лет тридцати. Он явно не знает, как скоротать время. Заговаривает с контролером, потом изучает расписание и снова толкается среди пассажиров, выходит на улицу, возвращается. Этот господин очень напоминает облезлую дворнягу, которая не знает, где потеряла кость. Принюхивается и кружит, кружит…

Нет, Носков не должен показываться на вокзале, его стерегут, в этом можно не сомневаться.

Извозчик не удивился, когда два прилично одетых господина велели ехать за город, на «четыреста первую версту». Праздник, и всяк веселится как сочтет нужным. Только на этом полустанке даже кабака приличного нет. Разве что деревня рядом. Но дело господское, наняли в оба конца, и коню овес.

Дорога укатанная, лошадь бежит споро. Навстречу то и дело попадаются розвальни, битком набитые парнями и девчатами. Гармошка взвизгивает, и звук тут же остается позади. Замирает и смех. И так всю дорогу.

Рано темнеет зимой. Из города выехали засветло, а к полустанку подкатили, когда на небе высыпали звезды.

До поезда еще целый час, а мороз крепчает. И ветер поднялся, сдувает с верхушек сугробов, с крыш не снег, а прямо-таки толченое стекло. Кучер завел коня в первый попавшийся двор. В избе тепло, чисто, но очень убого. Единственным украшением хаты служит большой медный самовар. Он похож на пузатого кирасира, вся грудь в медалях. Настоящий тульский. И совершенно неожиданно в красном углу под иконой — шлем. Его недавно чистили битым кирпичом, и теперь стали видны темные пористые впадины раковин, выеденные временем.

Хозяйка захлопотала у самовара. А Соколов с интересом вертит в руках шлем. Как он очутился в этой деревенской избе, пришелец из средних веков?

Кто-то потянул Соколова за штанину.

— Дяденька, а дяденька, а у меня и сабля есть… — Мальчишка лет восьми, босой, в драных портах, протянул Соколову обломок меча.

Его никто не чистил, и ржавчина в нескольких местах проела клинок насквозь. Чудеса! Не изба, а музей древних доспехов.

— У нас, дяденька, тутотки много этих шапок и сабель. Почитай, в каждой избе…

Носков, молчавший и нервничавший всю дорогу, немного отошел. Он поверил, что выберется из Смоленска благополучно. Теперь и его заинтересовали шлем и клинок.

— А знаете, Мирон, ведь тут, рядом со Смоленском, огромный могильник — Гнездовские курганы. Не помню, где я читал, что курганов этих чуть ли не более трех тысяч…

Гнездово! Теперь и Соколов вспомнил. Ведь еще осенью ему пришлось побывать в Гнездове. Жил там один учитель, старый народник. Отошел от всех дел старик, но, когда надо, соглашался и литературу укрыть, и ночлег предоставить приезжим. Этот учитель и рассказывал о курганах.

Носков, смеясь, взял шлем и напялил на голову.

— Э, милый витязь, шапочка-то не про вас, великовата размером…

Из-под шлема торчала только рыжая бородища.

Самовар зашумел, засвистел. Но что-то уж очень громко и протяжно. Носков первым сообразил: свистит паровоз, приближаясь к полустанку.

Быстро оделся, вынул из картонки судейскую фуражку, сунул в картонку свою шапку — и скорее на поезд.

Извозчик остался чаевничать, Соколов пошел проводить Носкова.

Поезд не задерживался. Едва Василий Николаевич успел махнуть рукой, поплыли вагоны.

Ну, кажется, уехал благополучно. Соколов облегченно вздохнул.

В этот момент он меньше всего думал о себе, своей безопасности. Ему почему-то казалось, что он застрахован от шпиков и жандармов, а вот другие товарищи… Он всегда волновался за них, требовал, чтобы, добравшись до места, они немедленно сообщали о прибытии. Конечно, в условиях конспирации это была излишняя и небезопасная роскошь. Не часто приходили такие письма, и поэтому Соколов жил в постоянной тревоге за друзей.