Когда я увижу тебя - [44]

Однажды она принесла новый текст, и, прочитав его, я впервые не смог совладать с эмоциями. Он был написан от руки, что меня удивило. Страница была измята, будто написан он был не вчера – наверняка накануне она решила перебрать старые записи и выловила оттуда что-то забытое, но от этого не менее хорошее. В поисках света я подошел к окну и начал читать про себя:

Собирай свои вещи, твой поезд уходит к утру,

я совсем не шучу, у меня не осталось мотивов,

я протерла тобой в своей жизни такую дыру,

что самой от себя – бесконечно, бескрайне противно.

Может, было бы легче, не будь я по льду ходоком,

не рискуй как в последний, не дергайся, словно связали,

но сейчас даже небо сжимается в каменный ком

и молчит надо мной, будто знает, что я умираю.

Ох, зачем мне слова, все равно ни черта не поймешь,

хоть снимай по слоям с этих губ пересохшую кожу,

просто знай: если ты по-хорошему сам не уйдешь,

нам с тобой никогда и ничем этот мир не поможет.

Полно, все перемолото, выплюнь, утри рукавом,

самым лучшим на свете и тем написали сдаваться.

для чего это с нами случилось – узнаем потом,

но напомни мне больше

ни с кем

никогда

не сближаться.

С каждым словом мне все острее казалось, что эти слова – мне. Не нынешнему, но тогдашнему, которого она прогоняла на мосту. Почти забытые ощущения – злости и обиды на нее – начали клокотать с новой силой. Я дочитал, сложил листок вчетверо, чересчур старательно разгладив сгибы, и наконец повернулся к ней. Видимо, моя реакция была написана у меня на лице, потому что Лена встрепенулась:

– Что, плохо?

– Отчего же? Хорошо. Как всегда.

– Мы, кажется, договаривались, что ты не будешь меня жалеть. Выкладывай. Плохо? Глупо? Это нельзя положить на музыку?

– Можно, все можно. Но у меня один вопрос.

– Ну?

– Когда ты это написала?

Возможно, она повзрослела за эти годы. Стала более сдержанной, менее эмоциональной. Но не настолько, насколько ей бы хотелось. Я видел смятение на ее лице, стыд пойманного с поличным человека. Она протянула руку за листком:

– Ладно, ерунда. Дурацкий текст. Не будем его использовать.

Но я не собирался его отдавать:

– Ты не ответила. Когда ты это написала?

– Прости.

– Ты снова извиняешься, – укоряю ее.

– И буду это делать всегда. Пока ты не перестанешь припоминать мне о том, что было. Саша, если ты все это затеял для того, чтобы лишний раз пристыдить меня за то, как плохо я с тобой обошлась, то, может, не надо? Давай закончим сейчас и оставим дурацкую затею с моими песнями к чертовой матери.

Пришла моя очередь извиняться:

– Извини, ты права. Давай договоримся так. Ты ответишь на мой вопрос, и мы больше никогда не вернемся к этой теме. Обещаю. По крайней мере не по моей инициативе.

– Хорошо. – Тяжело вздыхает: – Я написала это в день твоего отъезда. Я удовлетворила твое любопытство?

– Более чем.

С этого момента любой намек на близость, откровенные беседы и разговоры по душам исчез. Дверь захлопнулась, и мне казалось, что я даже слышал громкий стук. Но теперь я точно знал одно: она любила меня, когда уходила. Ей было так же больно, как и мне. Единственное, что по-прежнему оставалось непонятным: почему она все-таки ушла?

>2.13

А репетиции шли своим чередом. С Леной было на удивление легко работать. Она воспринимала критику лучше, чем когда-то Кира. Мы писали хорошие, как мне казалось, песни, и я с удивлением для себя получал немалое удовольствие от процесса, порой забывая, что затеял все это исключительно для того, чтобы вернуть женщину, которую люблю. Дни пролетали как в тумане – я возвращался после репетиции домой и ложился спать. Мне даже не снились сны, так сильно выматывало то, что приходилось проводить с ней рядом несколько часов, не имея возможности даже взять ее за руку. Бывали и другие дни. Когда я злился. Когда она меня раздражала. Это можно было бы списать на обычный рабочий процесс, но я знал, в чем дело. Одно ее слово, одно прикосновение избавили бы меня от напряжения, от этого желания исправлять ее, указывать на ошибки.

Удивительно было то, что я влюблялся в нее заново. Я узнавал другую Лену – талантливую, дерзкую, сильную, самодостаточную. Даже в том, как она стала одеваться, появился вызов. Я в этом ничего не понимал, но ощущал, что передо мной одновременно и та самая девочка, с чьей собакой я гулял в детстве, и совершенно новый человек. Раньше она казалась мне обращенной вовне. Иногда я упрекал ее в том, что она растрачивает себя – на ненужные связи, занятия, слова, мысли. Теперь она была более собранной, сосредоточенной на себе. Казалось, она наконец заглянула внутрь и нашла в себе глубину. Которая, конечно, была в ней всегда. Она даже говорила короче, суше, проще. Но правда была в том, что, встреть я ее сейчас, такую обновленную, другую, я все равно бы в нее влюбился. Она была такая одна на миллион, и в чем это выражалось – я понятия не имел. Но воздух вокруг нее был плотным, и даже ветер дул по-другому в ее сторону.

Так прошли три месяца. Мы написали и разучили пятнадцать песен. И наконец были готовы выступать. Я восхищался тем, что она, как мне казалось, абсолютно не испытывала волнения, в отличие от меня. Я боялся подвести ее, боялся, что кто-то не увидит, какая она прекрасная и талантливая. Я переживал, что кому-то она может не понравиться, хотя совершенно не понимал, как это возможно. Я был необъективен, потому что был по уши влюблен в нее и в то, что она делала. И не видел в этом своей заслуги, был благодарен за то, что подпустила меня к тому, что создает. Что позволила писать музыку для нее, работать с ней, стать ее партнером, аккомпаниатором, менеджером и соратником. Это, конечно, никак не компенсировало тот факт, что я не был ее мужчиной, но значительно примиряло меня с таким несправедливым положением дел.