Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти - [17]

Однако при всех сложностях Дэвид подарил мне надежду, а именно это мне и требовалось. Дела обстояли не слишком хорошо, на зато на руках у меня имелся этот клочок бумаги. Передо мной снова замаячило некое подобие дороги.

Терять время было нельзя. Дело происходило в четверг, а химиотерапия должна была начаться уже во вторник. Та оперативность, с которой врачи принялись за дело, вызвала у меня уважение, но при этом и тревогу. Рак нужно было остановить.

На этот раз протокол химиотерапии оказался уже другим, так как Дэвид опасался, что опухоль приобрела некоторый иммунитет к тем лекарствам, которые использовались в первый раз. Он сказал, что мне скоро станет легче глотать, облегчение должно непременно наступить, и оно станет подтверждением, что опухоль уменьшается. Идея состояла в том, чтобы по возможности под воздействием химии сжать опухоль почти до нуля.

Объяснения Дэвида выдали его собственное беспокойство. Каждый раз, когда я обращался в больницу в процессе лечения, они спрашивали, как мне глотается. А с этим у меня не было никаких улучшений. Я уже конкретно ощущал свою опухоль, и она, судя по всему, продолжала расти как ком в горле. И боль нарастала с каждым днем.

После двух сеансов Дэвид прекратил химиотерапию по первому рецепту и снова записал меня на сканирование. Позвонил Каз и попросил, чтобы я зашел к Дэвиду, из чего я сделал вывод, что дела мои совсем плохи. Выяснилось, что рост опухоли прекратился, но ее размеры не изменились. Мне сказали, что это не страшно, но протокол химиотерапии сразу же поменяли, вернувшись к тому, который использовался в первый раз, то есть к EOX. И снова спрашивали, не стало ли легче глотать, но легче не становилось. После первого сеанса Дэвид заказал новую томограмму, но результаты были все те же – рост опухоли прекратился, но ее размеры не изменились.

Дэвид сказал, что нам ничего не остается, кроме хирургического лечения. Никто не знал, возможно ли оно вообще, но если возможно – откладывать нельзя. У меня создалось впечатление: если сейчас эту опухоль не остановить, она сделает завершающий решительный бросок.

Я провел вечер с Тони Блэром. Не то чтобы я плохо себя чувствовал, но решимости у меня уже не было. Я не видел никакого выхода. Но почему так случилось? Первый диагноз я понял и принял. Я подцепил рак, как это может случиться с каждым, и я поборол его, действуя со всей решимостью, которая была мне по силам. Я принимал все прописанные таблетки, соглашался на все процедуры, делал все, что от меня требовалось, прошел через критические два года, и все-таки эта зараза вернулась. Почему она снова здесь?

Тони выдержал секундную паузу и медленно сказал: «Потому что рак не был вылечен. Он не смог покончить с тобой с первого раза, но он хочет реванша. Ты изменился, но не настолько, насколько было нужно. Теперь ты должен перейти на еще более высокий духовный уровень. Используй возвращение болезни для того, чтобы найти истинную цель в жизни».

Тони был прав. От меня требовалось понять, зачем вернулась моя болезнь, требовалось разгадать истинные цели моего рака.

Тем временем около меня возникало нечто вроде заговора. В Марсдене я все чаще слышал разговоры, что такого рода рецидив мог случиться только вследствие каких-то ошибок в первой операции и только тогда он мог локализоваться там, где болезнь проявила себя в первый раз.

Я организовал по телефону конференцию с Мюрреем Бреннаном, руководившим этой операцией, при участии моей жены. Я ожидал, что он с присущей ему самоуверенностью отвергнет с порога все инсинуации насчет хирургических ошибок. Однако я этого не дождался. Проявив определенное мужество, он согласился, что в той операции он мог совершить ошибку и оста вить не удаленной слишком большую часть желудка, в которой оставались спящие раковые клетки.

Он признал, что в той ситуации, возможно, от него требовалось больше решимости.

Я принял эти слова без возмущения и отдал должное его честности. А вот Гейл лишь тихо хмыкнула, выразив этим не печаль, а сдержанную ярость. Такое объяснение ее отнюдь не удовлетворило.

Гейл никогда не умела спокойно воспринимать плохие новости – особенно если их причины можно было бы устранить заранее. По сути, британские хирурги оказались правы: в моей ситуации следовало действовать более радикально. Но тут легко судить зад ним умом. Когда я принимал решение, я переоценил достоинства американского варианта, и теперь вся ответственность ложилась только на меня.

Потом мне еще доводилось беседовать с Мюрреем об этой операции, и я не уставал повторять, что он великий хирург. В жизни не всегда все происходит так, как мы планируем. Такова уж ее природа.

Мюррей звонил мне на всех этапах дальнейшего лечения, выражал свою солидарность и предлагал помощь. В течение всей игры он не покинул нашего поля. Все-таки он остался в моих глазах прекрасным человеком.

Дэвид Каннингем тоже не сдавался. Он порекомендовал нам профессора Майка Гриффина из больницы Ройял Виктория (Royal Victoria Infirmary) в Ньюкасле. Именно Майк организовал Северное отделение по лечению рака пищевода и желудка (Northern Oesophago-Gastric Cancer Unit) – крупнейшую клинику такого рода не только в Великобритании, но и во всей Европе. Дэвид был убежден, что на текущий момент Майк, пожалуй, самый лучший в мире хирург этой специализации, что он поднялся на самую вершину профессиональной карьеры. Майк мог мне честно и объективно сказать, возможна ли операция в моем случае. Короче, мне надлежало как можно скорее ехать в Ньюкасл.