Когда все возможно - [30]
Чарли опустил жалюзи на окне. Пластмассовые, грязные от старости и покоробившиеся пластинки щелкали, не желая вставать на место, когда он дергал за веревку.
Его вдруг охватила паника. Она, точно крупная рыба-гольян, что всегда упорно поднимается по реке против течения, металась в его душе, вызывая такую страстную тоску по дому, какая порой охватывает ребенка, которого послали погостить у родственников и которому в такие минуты и мебель в чужом доме кажется слишком большой, темной и совершенно чужой, и все запахи воспринимаются как непривычные, и каждая мелочь вокруг, словно атакующее войско противника, пугает своей, почти невыносимой, инакостью. Я хочу домой, думал Чарли. И это желание было столь мощным, что, казалось, выдавливало воздух у него из легких, потому что это «хочу домой» означало вовсе не его дом в Карлайле, Иллинойс, где они жили вместе с Мэрилин и по соседству с внуками. И вовсе не дом его детства, который тоже был там, в Карлайле. И не тот первый их дом в пригородах Мэдисона, где они с Мэрилин поселились сразу после свадьбы. Чарли и сам не понимал, о каком доме он так страстно тоскует, но чувствовал, что чем старше будет становиться, тем сильней будет тоска по тому дому. А поскольку он уже почти не выносил Мэрилин, хотя по-прежнему жил с нею — эта женщина по-прежнему вызывала в его охладевшей, подвергнутой экспатриации душе острую жалость, — ему было совершенно не понятно, как же быть дальше, то он время от времени позволял той рыбе-гольяну ненадолго притихнуть, перестать сражаться с течением его смутных мыслей и немного передохнуть там, в его нынешнем доме в Карлайле, рядом с которым, только чуть дальше по улице, жили и его внуки. Но затем тревога вновь просыпалась в его душе. Рыба-гольян начинала метаться, выплывая даже на ту площадку для гольфа, где он порой все еще мог доставить себе удовольствие, глядя на раскинувшийся перед ним зеленый простор. Потом она плыла прямиком к той женщине с чудесными, темными как ночь, блестящими волосами, которая вот-вот могла появиться в этом номере мотеля — хотя, впрочем, запросто могла и не появиться, — но ни одно из тех мест, куда заглядывала его рыба-гольян, не казалось Чарли достаточно надежным, не казалось ему домом.
И тут в дверь номера кто-то тихонько постучал.
— Привет, Чарли. — Она улыбалась, глаза ее тепло светились.
Но как только она прошла мимо него в комнату, он сразу все понял. Его инстинкты были заточены в юности, и способность мгновенно чуять беду еще ни разу его не подводила.
И все же ему, мужчине, нужно было держаться с достоинством. А потому он кивнул и сказал:
— Здравствуй, Трейси.
Она прошла в глубь комнаты, и когда он увидел, что она захватила с собой ту сумку, в которой всегда носила все необходимое для ночлега — а почему бы, собственно, ей было и не захватить с собой эту сумку? — его охватила нервная мимолетная радость. Но, когда она села на кровать и снова ему улыбнулась, Чарли все окончательно стало ясно.
— Пальто снять не хочешь? — предложил он.
Она пожала плечами и скинула пальто.
— Чарли…
Он был очень осторожен. Это, пожалуй, казалось ему увлекательной, рискованной игрой. Он чувствовал себя организмом, которому вот-вот будет нанесен удар, и старался использовать все свои естественные силы, дабы себя защитить. А для этого внимательно к ней приглядывался, замечая ямочки на щеках под красивыми высокими скулами, крупноватые поры на коже, а кое-где и извилистые рубцы, следы печальной юности, которая, как он знал, была у нее очень непростой. Заметил он и запах, исходивший от ее пальто, которое он держал в руках. Этот запах, хотя и довольно слабый, отнюдь не отличался изысканностью, его, скорее, можно было назвать чересчур насыщенным, даже липким, а потому он поспешил повесить пальто, но не в шкаф рядом со своей одеждой, а на спинку стула, стоявшего возле письменного стола. Заметил Чарли, разумеется, и то, как старательно она избегает его взгляда, и в очередной раз подумал, что больше всего на свете ненавидит нечестность, а точнее, нехватку мужества.
Он постарался оказаться как можно дальше от нее — насколько вообще позволяли размеры крошечного номера — и стоял, прислонившись к противоположной стене.
Теперь она и сама на него посмотрела — с каким-то странным выражением лица, одновременно и презрительным, и извиняющимся.
