Когда улетают журавли - [3]

Бабы вскоре разошлись коров доить, по хозяйству управляться.

Пришел с поля тракторист Костя Миронычев, сдержанно поздоровался со всеми, на трактор поглядел, как на телегу, и, рисуясь перед Лидой, заговорил с моим отцом о непонятном для всех, будто чужестранец, — о каких-то фрикционах, фирадо, муфтах.

— Видал немтырей? — с гордостью сказал дядя Максим и, постучав ногтем по гусенице, спросил: — Сколько сюда лошадок-то впряжено?

— Шестьдесят, — сказал отец.

— Слышь, Семен, весь твой табун! — Дядя Максим сокрушенно покачал головой. И тут внезапно как-то вывернулся из-за трактора Николай Иванович Рыбин:

— Эка силища!

Голос его ликующ. Он только что пригнал стадо; через плечо — холщовая сумка, из которой виднелись краешек книги и бутылка из-под молока; на руке — кнутик-хлопушка с изрезанным в узоры таловым кнутовищем; картонный козырек серого картуза размок от дождей, свалялся в толстый излом. Со щек Николай Иваныча стекала борода цвета вымоченной конопли.

Ранней весной, когда на партах по-особому затеплели солнечные зайчики, а снег стал тяжелеть от старости, Николай Иваныч подошел к окошку и, глядя в вымершую под снегом степь, сказал: «Скоро, ребятки, распрощаюсь с вами».

А перед летними каникулами собрал нас всех, необычно долго молчал, вглядываясь в каждого. «Вот, — заговорил наконец, — и кончилось мое время. Придет к вам новый учитель. Молодой, ученый, в общем, совсем новый. А я в пастухи».

«Отдыхал бы или в счетоводы шел, — говорили ему доволенцы. — Вон, Раздолинский выучился не выучился, а уже в свою волюшку живет». — «Чего равнять? — возражал Николай Иваныч. — Раздолинский — интеллигент, прослойка, а меня хоть поставь, хоть положи — все одно крестьянин. Да и пасти — работа здоровая, душевная». — «Да уж куда-а! В жару хвосты вздымут — семь верст не околица». — «Не без этого, — соглашался Николай Иваныч. — И пробежишься когда».

Сейчас у трактора он торжественно пожал всем руки.

— Поздравляю, мужики.

И заспешил к Раздолинскому, который стоял в сторонке, показывал на трактор, что-то пояснял Лиде. А та вся рассиялась, как пасхальное утро, глаза, что цветы кукушкины слезки, голубые с белесыми разводьями, смеются и будто говорят: вот сколько в нас счастья — берите, черпайте из нас, его всем хватит вволю.

— Чтой-то Николай Иванович сепенит перед Раздолинским? — недоумевал Илья Махотин, мужик сухолицый, с горбатым злым носом и добрыми овечьими глазами.

— Так вроде свой брат — учитель, — сказал Семен.

— Куда как не свой! — Илью раздражал спокойный тон Семена. — Николай Иваныч с нами в земле роется, а этот — все издаля да со стороны.

— Да Рыбин разве много больше тебя учился? — лениво отбивался Семен.

— Сколь ни учился, а сам же говоришь — учитель.

Семен насупливает льняные брови, часто моргая, смотрит на Илью.

— Ты, Илюшка, чисто баран, ей-бо, лоб твердый, а… — Махнул рукой, отвернулся, мол, что толку разговаривать, но вскинулся опять. — Для того учили, чтоб в назем?.. Так?..

— Может, и не так, — уступил Илья. — Карахтер мне Иванов не глянется: дикой какой-то, не как все.

— Во, карахтер! Да в одно перо, говорят, и птица не родится.

— Будет вам, — оборвал спорщиков дядя Максим. — Прям как бабы.

Покачивая пальцем, он считал лемеха, которых было десять.

— Про запас, Василий Петрович, один плуг-то?

— Нет, оба потянет.

— Я и говорю; потянет, — пряча глаза, строго сказал дядя Максим. — Если что — гайки потуже подвинтить.

— Механик! — хохотнул Костя, и дядя Максим сорвался:

— Ты чего приперся? Солнце на обед, а он трактор бросил! Перетяжку сделал?

— Да ладно, тятя…

Костя еще силился сохранить улыбку, но по его щекам уже задвигались желваки. Выворачивая белки, косил глаза в сторону Лиды — слышит или нет, как отчитывает его отец.

А вечер пал зябкий, заря светло-розовая, с прозеленью, встала над рощей, и цвет этот густел, копил холод и опускал его к земле. Трава студила мои босые ноги, по телу будто змейки ползали, и оно, тело, шершавилось пупырышками.

— К утру натрясет инею.

— Огурешки бы прикрыть.

Ребятишки облепили трактор, шумели, дергали за рычаги, и мне хотелось к ним, но я терпел, чтоб не сказали взрослые: «Какой же из него прицепщик будет, коль одно озорство на уме?»

— Серьезный ты мужик, Серега. Не жениться ли надумал? — Митяй Занозов ткнул толстым, прокопченным в кузнице пальцем мне в прореху, поостерег: — Зашей, а то петух залетит.

Я отошел обиженный. Плохо все. Как ждал трактора! А отец не остановился, не прокатил. С дядей Максимом разругался; ни с какого бока теперь к нему не подступиться, и Митяй не лучше; ногтем как пилой потянул, прореху до опушки распустил. То рука только лезла, а теперь — дырища, правда, что петух залететь сможет.

— Чего ты, сынок, сычишься? Иди ко мне, — позвал отец.

Я сел рядом с ним на плуг. Он припахнул меня к себе полой ватника, и от его тепла, спокойной силы стало хорошо; сиди, слушай взрослых да мечтай о чем хочешь.

Разошлись по домам перезябшие ребятишки, и стало тихо-тихо. За Кругленьким приподнялась луна, выстелила на воде желтую дорожку, замутила даль мучной взвесью. Угольно-черная лодка разрезала дорожку пополам, блеснула веслом и спряталась в серости. Далеко в степи по-комариному прокричал жеребенок, и его крик, будто жальце, кольнул меня, заставил сжаться. Мне представилось, как в высокой траве волк настигает выбившегося из сил жеребенка и он зовет, чтоб его спасли.