Когда у нас зима - [17]

Они оставили нам еду у Алуницы Кристеску и наказали вечером ложиться спать, их не дожидаясь. Папа поглядел через плечо и, кажется, чертыхнулся.

Все это мне совсем не понравилось, и я отправился в сарай, потому что мне хотелось реветь. Мой брат вошел следом за мной. Мне показалось, что и он сейчас расплачется. Он сказал мне, что самое время навести порядок в сарае, и мы, чтобы не реветь, стали мести пол и переставлять сундуки. Работы было очень много, и мы часть оставили на потом, на следующий плаксивый случай. Заодно мы переписали наше сарайное хозяйство, у нас все бывшее: бывшая шкатулка для драгоценностей, в которой мы держим гвозди, потому что драгоценности отменены, бывшая бочка из-под цуйки, где мы держим множество ненужных одежек, хотя лучше бы иметь множество нужных, но мама говорит, что такова жизнь. Я снова подумал, что лучше бы стать птицей и не ходить в школу, но пошел.

Ночью было полнолуние и сверчки. Я изо всех сил упирался, когда черт с трубой волок меня во двор, и в первый раз в жизни устоял. Кажется, он пробовал вытащить и Санду, я видел, как тот ворочается и стонет, но в конце концов черт махнул на нас рукой.

Мы лежали и ждали, когда вернутся папа и мама, и смотрели, как гуляет по нашему окошку луна. Мой брат сказал, что он видит кратеры, и горы, и долины, и даже как что-то шевелится с левой стороны у одного вулкана, но я ничего не мог разглядеть. У него глаза черные, а черные зорче.

Я вспоминал одного героя из книги, которую читал мой брат: его бросила жена, дети умерли, и, в то время как его дом горел, он сидел и играл на пианино. Я поклялся научиться играть на пианино. Начну прямо с завтра, после десяти, до десяти я занят с Алуницей Кристеску.

Под утро во дворе началось сначала тявканье, потом самый разный лай: вой, как на луну, рык, как при драке, и потом скулеж. Кто-то стал царапаться в дверь, и у меня снова зуб зашел за зуб, так что я даже не смог зевнуть, когда на меня напал утренний сон, которому неважно, что ты напуган до смерти. Даже мой брат похолодел от страха, а ведь он происходит от даков[5] и римлян. Есть, наверное, такой знак, что он происходит, а я нет, а какой, он мне не говорит, чтобы я себе такого не сделал.

Утром мы крепко спали, когда вернулись дядя Ион с мамой. Они сказали, что папа еще побудет в городе, я только хорошенько не понял зачем, потому что мама плакала и вся скотина плакала, взаперти и некормленая. Пока мама доила корову, мы поговорили по телефону.

— Как жизнь?

— Ничего.

— Как здоровье родителей?

— Спасибо, хорошо.

— А тучи-то сгущаются.

— Да, похоже, дело к дождю.

— Дурак, я говорю вообще.

— Сам дурак.

Дальше разговор шел попроще.

У коровы осталось мало молока, а снова рожать теленка она будет только зимой. Мама нас покормила, глаза у нее были красные, и когда она подметала, то не пела «Воскресенье печальное».

Дядя Ион делал вид, что ему весело, но на самом деле даже не читал ничего за столом. Он всегда за столом читает, то книгу, то газету — подкладывает ее под тарелку и читает. Вот на кого похож мой брат, а я — ни на кого.

Научиться бы в дверь входить, как папа! Я пробую. Но пока что я похож только на Ста́на и Бра́на, на комиков. Они однажды приезжали к нам на гастроли.

Я забыл про Алуницу Кристеску, но она сама пришла. Мама ее только что остригла, и она очень здорово выглядела. Как футбольный мяч с сережками. Мы один раз видели футбольный мяч, когда были в клубе на спектакле про футболистов. Нам понравилось.

Я ей сказал, что хочу научиться играть на пианино, и она сказала, что придет меня послушать. Мы построили один замок и пошли в сарай. Мой брат ждал меня, чтобы сделать перевязку Урсулике, который ночью подрался с Гуджюманом. Урсулика лежал весь в крови, один глаз у него не открывался, а другим он как будто нам подмигивал и смеялся. Алуница держала в подоле его голову, а мы его обмыли и перебинтовали тряпками из бывших церковных одежд. Потом дали ему попить молока. Я и Алуница Кристеску гладили его по белому нагрудничку. Наши руки натыкались друг на друга, и мы могли бы гладить его еще долго, но уже пробило десять, и мне надо было садиться за пианино.

Во дворе мой брат ругал Гуджюмана, а тот стоял белый, как Фрам, полярный медведь, и вострил уши, будто все понимает и ему стыдно.

Вечером я поздно вернулся домой, потому что оставался подметать школу. Когда весна, я часто остаюсь с дядей Нику́цей, школьным служителем, мы с ним друзья. Я подметаю, а он рассказывает про войну. И интересно, и без вранья: у него дырка в шее от пули, непонятно даже, как он жив. Мы дошли до отступления, и лейтенант, который был учитель, как папа, сказал дяде Никуце, что его дела плохи, и передал письмо домой, своим.

Вечер был очень подходящий, чтобы выставить герани, и мама, хотя у нее глаза были на мокром месте, так нам и велела. Мы герань пересадили, полили и выставили все горшки на завалинку. Мама всхлипнула, но дядя Ион сказал:

— Перестань, дети видят.

Вечер был прохладный и ясный, у нас было две собаки, одна черная, другая белая, как ни у кого никогда. Мне тоже хотелось плакать, но я не знал почему — ведь так пахло вспаханной землей, и сверчок снова перепиливал надвое вечер, и я еле удерживался, чтоб не прорасти. Вот только мне казалось, что Алуница Кристеску застряла в заборе между досками и торчит там с незапамятных времен, то ли с прошлой недели, то ли с зимы, и я пошел ее вытаскивать. Она мне сказала: