Когда стихи улыбаются - [9]

Только радость, наверное, никогда

На сплошных отрицаниях жить не может.

Ей нужны, как живительная вода,

Только «да», понимаешь, одни только «да».

Ну и щедрость души, вероятно, тоже.

А не то постоит она, подождет

И промолвит: — Да стоит ли ждать напрасно?! —

А потом безнадежно рукой махнет

И добавит: — Да ну их, глупцов несчастных!

А без радости сразу всему конец!

А без радости в жизни какая сладость?

А без радости что за накал сердец?

А без радости видеться что за радость?

Я не знаю, как сложится жизнь твоя,

Только время не век же звенит игрушкой!

И однажды, скажу тебе не тая,

Ты проснешься вдруг старенькою старушкой.

Вспомнишь всех: кто встречал тебя, кто забыл,

И воскликнешь вдруг, горько всплеснув руками!

— А ведь он-то, пожалуй, один и был,

Кто всерьез и взаправду меня любил! —

И начнешь торопливо греметь шкафами.

Вынешь платье, зеленое, как волна,

И пушистую беличью пелерину,

Но посмотришься в зеркало — седина!..

Но посмотришь на руки — одни морщины!..

Тихо сядешь, стянув пелерину с плеч,

И промолвишь раздумчиво и серьезно:

— Надо вовремя было любовь беречь,

А сегодня не нужно ни слов, ни встреч,

А сегодня, голубушка, слишком поздно!..

Ты загадочно в зеркале отражаешься,

Чуть качаешь хорошенькой головой,

Ты сейчас на свиданье со мной собираешься,

Все улыбки и стрелы готовя в бой.

Вот бежишь, каблучками стуча на ходу.

Что скрывать! Я действительно очень жду.

И однако же, чтобы сберечь хорошее,

Все, что сказано выше, — имей в виду!

1971

Домовой

Былому конец! Электронный век!

Век плазмы и атомных вездеходов!

Давно, нефтяных устрашась разводов,

Русалки уплыли из шумных рек.

Зачем теперь мифы и чудеса?!

Кругом телевизоры, пылесосы,

И вот домовые, лишившись спроса,

По слухам, ушли из домов в леса.

А город строился, обновлялся:

Все печи — долой и старье — долой!

И вот наконец у трубы остался

Последний в городе домовой.

Средь старых ящиков и картонок,

Кудлатый, с бородкою на плече,

Сидел он, кроха, на кирпиче

И плакал тихонечко, как котенок.

Потом прощально провел черту,

Медленно встал и полез на крышу.

Уселся верхом на коньке, повыше,

И с грустью уставился в темноту.

Вздохнул обиженно и сердито

И тут увидел мое окно,

Которое было освещено,

А форточка настежь была открыта.

Пускай всего ему не суметь,

Но в кое-каких он силен науках.

И в форточку комнатную влететь

Ему это плевая, в общем, штука!

И вот, умостясь на моем столе,

Спросил он, сквозь космы тараща глазки:

— Ты веришь, поэт, в чудеса и сказки?

— Еще бы! На то я и на земле.

— Ну то-то, спасибо, хоть есть поэты.

А то ведь и слова не услыхать.

Грохочут моторы, ревут ракеты,

Того и гляди, что от техники этой

И сам, как машина, начнешь рычать!

Не жизнь, а бездомная ерунда:

Ни поволшебничать, ни приютиться,

С горя нельзя даже удавиться,

Мы же — бессмертные. Вот беда!

— Простите, — сказал я, — чем так вот маяться,

Нельзя ли на отдых! Ведь вы уж дед!

— Э, милый! Кто с этим сейчас считается?!

У нас на пенсию полагается

Не раньше, чем после трех тысяч лет.

Где вечно сидел домовой? В тепле.

А тут вот изволь наниматься лешим,

Чтоб выть, словно филин, в пустом дупле

Да ведьм непотребностью всякой тешить.

То мокни всю ночь на сучке в грозу,

То прыгай в мороз под еловой шапкой. —

И крякнув, он бурой мохнатой лапкой

Сурово смахнул со щеки слезу.

— Ведь я бы сгодился еще, гляди.

А жить хоть за шкафом могу, хоть в валенке. —

И был он такой огорченно-маленький,

Что просто душа занялась в груди.

— Да, да! — закричал я. — Я вас прошу!

И будьте хранителем ярких красок.

Да я же без вас ни волшебных сказок,

Ни песен душевных не напишу!

Он важно сказал, просияв: — Идет! —

Затем, бородою взмахнув, как шарфом,

Взлетел и исчез, растворясь, за шкафом.

И все! И теперь у меня живет.

1971

Долголетие

Как-то раз появилась в центральной газете

Небольшая заметка, а рядом портрет

Старика дагестанца, что прожил на свете

Ровно сто шестьдесят жизнерадостных лет!

А затем в тот заоблачный край поднялся

Из ученых Москвы выездной совет,

Чтобы выяснить, чем этот дед питался,

Сколько спал, как работал и развлекался

И знавал ли какие пороки дед?

Он сидел перед саклей в густом саду,

Черной буркой окутав сухие плечи:

— Да, конечно, я всякую ел еду.

Мясо? Нет! Мясо — несколько раз в году.

Чаще фрукты, лаваш или сыр овечий.

Да, курил. Впрочем, бросил лет сто назад.

Пил? А как же! Иначе бы умер сразу.

Нет, женился не часто… Четыре раза…

Даже сам своей скромности был не рад!

Ну, случались и мелочи иногда…

Был джигитом. А впрочем, не только был. —

Он расправил усы, велики года,

Но джигит и сейчас еще хоть куда,

Не растратил горячих душевных сил.

— Мне таких еще жарких улыбок хочется,

Как мальчишке, которому шестьдесят! —

И при этом так глянул на переводчицу,

Что, смутясь, та на миг отошла назад.

— Жаль, вот внуки немного меня тревожат.

Вон Джафар — молодой, а кряхтит, как дед.

Стыдно молвить, на яблоню влезть не может,

А всего ведь каких-то сто десять лет!

В чем секрет долголетья такого, в чем?

В пище, воздухе или особых генах?

И, вернувшись в Москву, за большим столом,

Долго спорил совет в институтских стенах.

Только как же мне хочется им сказать,

Даже если в том споре паду бесславно я:

— Бросьте, милые, множить и плюсовать,

Ведь не в этом, наверно, сегодня главное!