Когда случилось петь СД и мне - [16]

Едва убедившись, что ключи работают, мы с Ниной немедленно вызвонили поэтов. Соснора, оказавшийся в числе приглашенных, был приятно удивлен, найдя в холодильнике, который он не преминул обследовать с дотошностью непризнанного поэта, наряду с кефиром и халвой, нектар заокеанского манго, дольками уложенный "ананас", захлебнувшийся в сладком сиропе, жбан зернистой икры посола Хомени и бутыль коньяка, носящего имя императора, успешно экспортировавшего из России океан мучительных воспоминаний. Утонув в подушках "дивана замш", Соснора споловинил первую бутылку и повел дерзкую речь, обращенную к "сплотившимся на ниве сионизма" Осе Бродскому, Яше Гордину и Осе Домничу.

В надежде привлечь внимание "сплотившихся," которым они упорно отказывались его удостоить, Соснора пустил в ход оказавшийся под рукой магнитофон "Грюндик", который, описав небольшой круг, приземлился на в тот же миг потерявшую свое предназначение стойку с хрусталем, что явилось началом схватки, в ходе которой проигрыватель "Sony" повис на утратившей шелковые лепестки люстре гостиной, а динамики фирмы "Magna Planar" перегородили столовую щитами, уподобив ее половецкому стану. В разгаре конфликта разгоряченный Сережа схватил не менее разволновавшегося Соснору в момент, когда тот замахивался на кого-то собственной гитарой, и при помощи рук и ног прочно всадил гитару и ее хозяина в небольшое пространство под телевизором, после чего Соснора утихомирился и начал перекатывать свое родовое "р" в уже известное нам всем помидордотворение:

Гордод помидордов, помидорд.

На следующий день Сережа отчитывался кому-то по телефону о подробностях вчерашнего поединка с Соснорой. Он говорил, подхихикивая:

"Тело его было замкнуто по кругу, но глаза и рот наоборот растянуты, и из этого растяжения звездным мерцанием сияли две свинцовые пломбы..."

Много лет спустя из сережиного подсознания был извлечен контекст, в котором кто-то кого-то избивал, и, при акцентах, расставленных автором "Зоны" в строго инверсионном порядке, те, кого избивали, был уже сам автор, а те, кто избивал, был вовсе даже не Соснора, хотя "свинцовые пломбы", перекочевавшие в мир вымысла из реального мира, безошибочно вели к первоисточнику:

"Когда меня избивали около Ропчинской лесобаржи, сознание действовало почти невозмутимо: - человека избивают сапогами. Он прикрывает ребра и живот. Он пассивен и старается не возбуждать ярость масс...Какие, однако, гнусные физиономии! У этого татарина видны свинцовые пломбы...", - пишет уже автор "Зоны."

Еще два десятилетия спустя и уже вдогонку Сереже, на небосклоне санктпетербургской "Звезды" появился, в числе прочих, мемуарист Соснора, который, то ли запамятовав о реальных событиях прошлого, то ли не найдя в них необходимого в мемуарном деле специя, переметнулся в сторону мифотворчества. И тут, ровно на этом самом месте, хотя, разумеется, при полном сознании и знании того, о чем я собираюсь писать дальше, вернее даже, отменив или, скорее, подвесив, то, что уже было мною написано впрок, мой бесценный критик С. Ш. Произнес "Ну, так здесь же начинается новая тема. Причем, многим темам тема, о том, как скрипичный ключ сережиного псевдодокументализма, до которого мы с читателем еще не добрели, определяет все остальные ноты высокого регистра, которые взяли мемуаристы, слагатели легенд о Сереже.

СКВОЗЬ БЕЗДНЫ И БЕЗДНЫ

- Аполлон Безобразов! Где вы? Ответьте.

- Я далеко. - И потом снова тихо, как бы засыпая:

- Я в том, что было до рождения Света.

Опять молчание, я хочу что-то возразить, что-то объяснить, защитить, но я так устал, мысли путаются у меня в голове, я теряюсь и тону где-то, медленно опускаюсь сквозь бездны и бездны.

- А искусство, - вдруг почему-то вспоминаю я. - Далеко, далеко спокойно, спокойно, насмешливо - в точности голос говорящего во сне: - Какой позор.

Борис Поплавский

О ком бы ни писал живой автор воспоминаний, он пишет прежде всего о живом себе, желая того или нет. И какими бы высокими намерениями ни проникался мемуарист, набрав высоту или даже сделав другой какой скачок от мемуариста в мемуаралисты, как бы не пожелал он набородить или выбородить своего брадодатного протеже, его мемуарабилии падут, в первую, как говорится, голову на голову ему самому. Мне возразят, что если сыскать для мемуаров подходящее определение, чего я сделать не могу из тех суеверных мыслей, что не одному цеху человеков делать это куда сподручнее, то моя мысль может потечь по иному суслу. А где же взять подходящее определение, когда и завалящего-то не сыскать? Конечно, воспоминания можно представить себе силлогистично, где все мемуаристы Сережи, да и Сережа сам в качестве мемуариста или даже мемуаралиста своего поколения, набородили и выбородили бы память о себе на фоне своего безбородного племени, покрытого фраком неизвестности.

И тут возникает такое любопытное житейское обстоятельство. Ну, о мемуаристе, или мемуаралисте, Сереже, речь, как говорится, своей чередой. Обмолвимся как раз о мемуаристах мемуаралиста, настоявших свой мемуар уже после того, как Сережа опорожнил все причитающиеся ему в домемуаральной жизни шкалики... Сколько бы, вы думали, среди них людей, знакомых с Сережей всего лишь шапошно, или, скажем, гитарно, а скорее всего, и шапошно, и гитарно, как Соснора? Теперь представьте себе такого мемуариста, а для простоты представьте Соснору, которого вдруг призвали други - воздай, дескать, почести товарищу по перу, незабвенному Сереже Довлатову.