Когда псы плачут - [37]

И вот, проталкиваясь, я чувствую, как меня пронизывает точтонадость.

Забавно – «точтонадость» ведь не настоящее слово. Нет такого в словаре.

Зато есть во мне.

17

Шел проливной дождь, лупил по улицам, по крышам, ненастный вторник. Кто-то грохотал кулаком в нашу дверь.

– Минуту! – крикнул я.

Я сидел в гостиной, ел тост.

Отворив, увидел на крыльце некрупного лысеющего мужика, промокшего до нитки, на коленях.

– Кит? – спросил я.

Он поднял на меня взгляд. Я выронил тост. За моей спиной уже стоял Руб с вопросом:

– Что стряслось?

Лицо Кита укрыло горем. По лицу ручейками сбегала вода, а он медленно поднимался на ноги. Уставившись в наше кухонное окно, он объявил треснувшим голосом:

– Пушок. – И вновь чуть не повалился. – Он умер… Там, во дворе.

Мы с Рубом переглянулись.

Рванули во двор и, не успела за нами хлопнуть задняя дверь, уже, махнув через забор, были у соседей. Я-то увидал еще с изгороди. Промокший пуховый ком неподвижно валялся в траве.

«Нет», – подумал я, спрыгнув по ту сторону забора. Недоумение вжимало мне подошвы в землю, тело у меня отяжелело, а сердце зазнобило.

Руб спрыгнул рядом. Его ноги шлепнулись в мокрую траву, и там, где закончились мои шаги, его начались.

Под проливным дождем я опустился на колено.

Песик мертв.

Я потрогал его.

Мертв.

Я обернулся к Рубу, он склонился рядом.

Собака умерла.

Мы посидели в полном молчании, а дождь словно иглами сыпался на наши промокшие насквозь тела. Дождь долбил пушистый бурый мех Пушка, доставучего шпица, но песик пока еще оставался мягким и волглым. Мы с Рубом гладили его. Мне на глаза даже набегали раз-другой нечаянные слезы: я вспомнил все наши вечерние прогулки, когда из легких у нас выкарабкивался пар, а в голосах звенел смех. Я вспомнил, как мы жаловались на этого пса, смеялись над ним, но в душе переживали за него. «Даже любили», – подумалось мне.

Руб сидел с опустошенным лицом.

– Бедная шмакодявочка, – сказал он. Слова кое-как выбрались у него изо рта.

Я хотел что-то добавить, но совершенно онемел. Понятно, что рано или поздно это должно было случится, но я ни разу не представлял, что будет так. Ни проливного дождя. Ни жалкого застывшего комка меха. Ни такого гнетущего чувства, как то, что накрыло меня под тем дождем.

Руб поднял пса и понес под крышу, к Киту на веранду.

Пес был мертв.

Даже когда перестал дождь, тяжесть внутри меня не прошла. Мы то и дело гладили Пушка. А Руб даже попросил у него прощения: наверное, за все оскорбления, что отпускал в адрес бедняги едва ли не всякий раз, как видел его.

Чуть позже пришел Кит, но в основном сидели над Пушком мы с Рубом. Где-то с час мы пробыли на веранде.

– Он коченеет, – заметил я.

– Понятно, – ответил Руб, и, не стану врать, мы хмыкнули. Думаю, от всего сразу. Мы замерзли, промокли, проголодались, и нас, словно последняя месть Пушка, терзали муки совести.

Мы торчим в соседском дворе, околеваем от холода, гладим мертвого пса, что с каждой минутой все больше деревенеет, и всё только потому, что мы над ним постоянно глумились, а потом не струсили полюбить.

– Ладно, пошли, – сказал наконец Руб. Он еще напоследок погладил Пушка и дрожащим голосом объявил правду. Он сказал: – Пушок, ты был, конечно, жалким существом. Ты меня бесил, но я тебя любил – и накидывал капюшон, чтобы никто меня с тобой не заметил. И это было удовольствие. – Руб еще раз погладил его по голове. – Но теперь я ухожу, – пояснил Руб. – Раз ты имел наглость помереть посреди двора в самый разгар практически урагана, я не хочу из-за этого схватить воспаление легких. Так что прощай – и будем молиться, чтобы следующий пес, которого Кит с женой решат завести, был настоящей собакой, а не маскирующимся хорьком или крысой. Прощай.

Он пошел прочь в темноту двора, но, перелезая через изгородь, еще раз оглянулся и бросил на Пушка прощальный взгляд. Последнее «прости». А потом Руб скрылся в доме.

Я задержался, и жена Кита, вернувшись с работы и узнав о «происшествии с Пушком», как я стал его называть, порядком расстроилась. Она все повторяла: «Мы его кремируем. Кремируем собачку». Я так понял, Пушка подарила им ее покойная мать, твердо убежденная в том, что умерших, и ее самое тоже, надлежит непременно сжигать.

– Кремируем собачку, – не унималась Китова жена, но на самого Пушка она почти не смотрела. Странное дело: мне стало казаться, что больше всех собачку-то любили мы с Рубом – собачку, чей пепел, вероятнее всего, водрузят на телевизор или на видик, или, для надежности, засунут в домашний бар.

Скоро и я сказал последнее «прости», огладив ладонью окоченелую тушку в шелковистом меху и еще не вполне придя в себя от этого всего.

Дома я сообщил новость про кремацию. Нечего и говорить, все удивились, особенно Руб. Хотя «удивился», наверное, не совсем подходящее слово для его реакции. Вернее было бы сказать, его покоробило.

– Кремировать?! – воскликнул он. Не поверил ушам своим. – Да вы видели его!? Вы видели, да он насквозь, бляха, мокрый?! Им придется его сначала отжать, иначе он ни за что не загорится! Тлеть будет! Фен придется, блин, доставать!

Как тут было не рассмеяться.

Думаю, виноват был фен.