Когда псы плачут - [18]

Я едва услыхал, как открылась дверь, как она приблизилась, но, когда Октавия остановилась у меня за спиной на расстоянии вытянутой руки, я безошибочно почувствовал ее присутствие. Почувствовал ее, представил ее сердцебиение…

Я даже сейчас вздрагиваю, вспоминая прикосновение ее прохладных рук к моей шее и голоса – к моей коже.

– Привет, Кэмерон, – сказала она, и я повернулся к ней. – Спасибо что пришел.

– Да ну что там, – ответил я. Голос у меня вышел сухой и треснувший пополам.

Я, помню, улыбнулся, а сердце у меня купалось в собственной крови. Больше не нужно сдерживаться. Тысячу раз я проживал это мгновение в воображении, и вот, когда оно пришло наяву, я уж его не упущу. Нипочем не профукаю.

Я шагнул вдоль изгороди, вошел в калитку и, подойдя к Октавии, взял ее руку и не отпускал.

Я поднял ее к губам и поцеловал. Поцеловал пальцы и запястье: нежно, как только смог неуклюжими губами, а потом глянул ей в глаза и понял, что прежде с ней такого не случалось. Думаю, ее брали только нахрапом, и моя нежность ее удивила.

Глаза у нее расширились.

Лицо стало чуточку открытее.

Губы растянулись в улыбку.

– Пошли, – сказала Октавия, ведя меня за калитку, – сегодня у нас не так уж много времени.

И, почтя касаясь друг друга, мы двинулись по дорожке.

Дальше по улице был старый парк, и там я копался в себе: что бы сказать?

Ничего не нашлось.

В голову приходила только дикая чушь типа погоды и подобной ерундистики, но я не собирался опускаться до такого. Октавия, впрочем, все еще улыбалась мне, без слов сообщая, что можно и не разговаривать. Это было нормально: не подкатывать к ней с рассказами, комплиментами или еще какими-то словами, которые говорят, лишь бы что-нибудь говорить. Октавия шла и улыбалась, в молчании ей было лучше.

В парке мы просидели долго.

Я предложил ей свою куртку и помог надеть, но после этого не было уже ничего.

Ни слов.

Ни иного.

Не знаю, чего я ждал, но я абсолютно не понимал, как с этим быть. Не понимал, как вести себя рядом с девушкой, для меня все, чего она могла хотеть, было совершенно окутано тайной. Я даже не догадывался. Я знал только одно – что хочу ее. Это была простая часть. Но вот как узнать, что надо делать? Как, черт подери, у меня может хоть что-то здесь получиться? Вот скажите, а?

Трудности мои, думал я, оттого, что я слишком долго жил внутри своей одинокости. На девушек я смотрел всегда издали, редко приближаясь даже настолько, чтобы почувствовать их запах. Конечно, я их хотел, но, пусть и маялся, что не могу ими обладать, так жить было даже в чем-то проще. Никакого давления. Никаких неудобств. В самом деле, легче представлять, как все должно произойти, чем столкнуться с этим в жизни. Можно придумывать идеальные ситуации и как я буду действовать, чтобы покорить девушку.

Но можно совершить любые подвиги, пока это не на самом деле.

А вот когда на деле, твоего падения ничто не смягчит.

Никто не постелет на землю коврик, и в тот вечер в парке я чувствовал, что все как никогда всамделишное. И себя – как никогда беспомощным. Вот как это ощущалось, и казалось, так будет всегда.

Прежде в жизни было главное – добывать девчонок (ну, или мечтать об этом).

А теперь – узнавать их.

И это совсем, совсем другое дело.

И в тот момент речь шла о конкретной девчонке и о том, как понять, что надо делать.

Я думал, пытался продраться сквозь собственные мысли к неуловимому прозрению: что делать. Мысли пригвоздили меня, прибили к месту, чтобы подумал. В конце концов я попробовал убедить себя, что все само как-то образуется. Но само по себе ведь ничего не образовывается.

«Так, ну ладно», – говорил я себе, пытаясь собраться. Я даже стал перечислять в уме все, что сделал правильно.

Я догнал ее в поезде накануне.

Я говорил с ней и пообещал прийти к ней под окна.

Господи, я даже поцеловал ей руку.

Но теперь все-таки нужно было разговаривать, а сказать мне было нечего.

«Ну как это тебе нечего сказать, чертов тупица?» – взывал я к самому себе.

И упрашивал себя.

Несколько раз.

Сидя с Октавией на занозистой скамье и придумывая, что предпринять дальше, я горько досадовал на себя.

В какой-то миг я открыл было рот, но из него не раздалось ни единого звука.

В конце концов мне осталось лишь посмотреть на нее и сказать:

– Прости, Октавия. Прости, с меня никакого, блин, толку.

Октавия покачала головой, и я увидел, что она не согласна.

– Тебе совсем не обязательно разговаривать, – тихо сказала она. Заглянула мне в лицо. – Ты можешь вообще ни слова не говорить, я и так знаю, что у тебя добрая душа.

Вот в этот момент ночь лопнула, и небо глыбами обвалилось вокруг меня.

Молчание

Я стою в темноте.

Дрожу.

Ветер стихает.

Исчезает.

Он падает на четвереньки и оседает в молчание.

Я останавливаюсь.

И пес останавливается.

И.

Осталось.

Лишь.

Одно молчание.

Его звук похож на распад, будто сердце рвется, начиная с изнанки.

Оно крадется за мной внутри.

Сковывает меня и смотрит, как я пытаюсь освободиться.

Я даже думаю, оно хочет стереть меня совсем.

И хоть залай, хоть попробуй вырваться, оно не выпустит ни за что.

Я где-то надеюсь, что заговорят вот эти написанные слова. Надеюсь, что они вспыхнут, возопиют, закричат.