Когда псы плачут - [16]

Я уже подобрался близко.

Мне были видны ее шея и как дышат ее ребра. Рука, крепче сжавшая поручень в момент, когда вагон сбился с ритма, а свет потускнел и моргнул.

«Октавия», – позвал я мысленно.

Душа подпихнула меня вперед.

– Давай, – поторопила она, но не приказывая, не требуя, не задирая меня. Она просто подсказывала, как надо, что мне нужно сделать.

– Ладно, – шепотом ответил я.

Я придвинулся и оказался позади нее.

Фланелевая рубашка.

Белизна шеи.

Измятые потоки волос, падающие на спину.

Плечо…

Я поднял руку и коснулся его.

Она обернулась.

Она обернулась, и я пролил в нее взгляд, и во мне засквозило какое-то странное, новое чувство. Боже, как она была хороша. Я услышал собственный голос:

– Я приду под твое окно, Октавия, – я даже улыбнулся. – Приду, завтра.

Тут она вздохнула, на миг прикрыла глаза и улыбнулась в ответ. Улыбнувшись, сказала:

– Хорошо, – тихим голосом.

Я придвинулся еще, схватил ее за рубашку на животе и держал – с облегчением.

На следующей станции я сказал, что мне пора выходить.

– Увидимся завтра? – спросила она.

Я кивнул.

Двери распахнулись, я вышел на перрон. Я понятия не имел, где оказался, но лишь поезд тронулся и пополз, я двинулся рядом, все еще впиваясь в Октавию взглядом, сквозь стекло.

Поезд скрылся, я стоял на перроне, наконец сознавая, какой на улице холод.

Тут я вдруг заметил.

Душа.

Ее не было рядом.

Я стал озираться, но скоро понял.

Она не вышла из вагона со мной. Она осталась в поезде – с Октавией.

Рельсы

Я поднимаюсь, и в походке пса появляется какое-то нетерпение. Ему до смерти хочется, чтобы я шел за ним.

Меня вдруг прошибает.

Горячая тяжесть пронизывает меня.

Я бегу за псом, гонюсь за ним через дороги, сквозь воющий ветер. Пес поначалу то и дело оглядывается, но скоро понимает, что я не отстану.

Он ведет меня.

Тащит.

И вот мы бежим к железнодорожной линии, едва не обдирая дорогу, и я вижу. Я замечаю его вдали, когда мы выскакиваем на рельсы. Поезд, мерцающий огнями; и я прибавляю ходу, догоняя.

Бегу.

Торгуясь с усталостью, – обещая ей себя позже, только бы дала не сдохнуть сейчас.

Бежать.

Бежать, и…

И вот я вижу их.

Я вижу его, как он продирается сквозь вагоны и добирается, куда нужно, а за плечом у него душа, что-то нашептывает.

Она оборачивается. Он берет ее за рубашку.

Поезд катит быстрее.

Обгоняет нас и исчезает вдали, я замедляю шаг, останавливаюсь, складываюсь пополам, бросаю ладони на колени.

Пес по-прежнему рядом, и я гляжу на него, как бы говоря: «Если на пути домой меня ждет еще что-то подобное, это здорово».

9

– Эй, – окликнул меня Руб вечером, когда я наконец оказался дома, – у тебя случилось чего? Ты поздновато, а?

– Поздновато, – я кивнул.

– Суп в кастрюле, – вступила в разговор миссис Волф.

Я поднял крышку и заглянул внутрь – ничего ужаснее придумать невозможно. Зато кухня от этого сразу опустела, что было мне на руку, поскольку у меня совершенно не осталось настроения на расспросы, особенно Рубовы. Что я должен был ему ответить? «А, знаешь, чувак, гулял тут с твоей бывшей девчонкой. Ты ведь не против, правда?» Ага, ага.

На суп ушло несколько минут, и я ел его в одиночестве.

И пока ел, потихоньку впитывал в себя, что произошло. Ну, в смысле, такие вещи не каждый день с тобой случаются, а когда все же случаются, как ни крути, без усилия в них не поверишь.

Ее голос все возвращался и возвращался.

– Кэмерон?

– Кэмерон?

С какого-то раза я обернулся и увидел, что со мной разговаривает еще и Сара.

– Ты норм? – спросила она.

Я улыбнулся в ответ.

– Конечно. – И мы вместе помыли посуду.

Потом мы с Рубом пошли за Пушком и прогуливали его, пока он опять не начал пыхтеть.

– Слушай, ужасно хрипит, – встревожился Руб, – может, у него грипп или еще чего. Венеричка.

– Как это – венеричка?

– Ну, как это. Типа половая зараза.

– Ну, это вряд ли.

Когда мы возвращали Пушка Киту, тот заметил, что шерсть сильно свалялась, что закономерно: эта собака состояла, по-моему, на девяносто процентов из меха, на пару – из мяса, еще чуток пришлось на кости и один-два процента – лай, скулеж и выкрутасы. Так-то в основном мех. Хуже, чем у кошки.

Мы потрепали его на прощанье и отвалили.

Дома на крыльце я спросил Руба, как ему его Джулия.

«Халда», – представил я его ответ, но знал: Руб такого не скажет.

– Знаешь, неплохо, – ответил он. – Не суперлюкс, но и не брак. Грех жаловаться. – У Руба девицы быстро проходят от «королевы» до «грех жаловаться».

– Ясно.

В какой-то миг я едва не спросил, в какой категории у него стояла Октавия, но меня она интересовала совсем не в том смысле, в каком Руба, так что и спрос был бы ни к чему. Это не имело значения. А имело то, как мысли о ней глубоко прожигают меня. Перестать о ней думать я просто не мог – все убеждал себя в том, что случилось.

Появление Октавии на улице в Глибе.

Ее вопрос.

Поезд.

Минута за минутой.

Мы посидели еще чуток на старом продавленном диване, что папаша вынес из дому несколько лет назад, смотрели, как мимо катится улица.

– Чего уставились? – цыкнула на нас халдоватая девица, лениво шлепавшая мимо.

– Ничего, – ответил Руб, и нам осталось только ржать, пока она ни с того ни с сего крыла нас матом, замедлив шаг.