Когда приближаются дали… - [25]

— Какие там «семейные»! — возмутился Макушкин. — Не буду я работать с американцем, вот и весь мой сказ, — он отвернулся и еще ниже надвинул на глаза кепку.

— Хорошо, — холодно заметил Васильев. — Переведем его на другую работу. Но почему вы им недовольны?

— Законы свои устанавливает. Бродяга.

Литовцев невольно поежился. Неудобно получается. Как-никак, а монтер оскорбляет сына начальника строительства. Правда, по незнанию, но… «Бродяга» — это уж совсем неприлично. И Литовцев постарался помочь Васильеву, напомнив, что парня следует оборвать. Ведь еще Гораций утверждал, что всему есть мера.

— Александр Петрович, я думаю, что данный разговор ни к чему хорошему не приведет, — мягко сказал Литовцев и повторил слова Горация по-латыни — «Эст модус ин ребус».

— Какой там «ребус»? — Макушкин окинул его неприязненным взглядом. — Тут разгадывать нечего. Американец он и есть. Тип! Кидается на людей как бешеный. Мне своя башка дороже.

Он хотел было намекнуть насчет аварии, но сообразил, что такими словами зря не бросаются. Кому нужно, тот разберется. Да и начальник знает, что к чему. Не маленький.

— Не уберете его от меня, — осмелевши, пригрозил Макушкин, — тогда могу и «бегунок» взять. Дело нехитрое.

Васильев вежливо, хоть и клокотало все внутри, разъяснил монтеру Макушкину, что в такой форме неудобно ставить требования начальнику строительства и что если товарищу Макушкину по каким-либо причинам не хочется работать здесь, на строительстве, то удерживать его не будут. Что же касается замены помощника, то эта просьба может быть удовлетворена.

— Александр Петрович, — Надя тихонько дотронулась до его рукава, — можно вас попросить на минуточку?

Она отвела его к телеаппарату, который уже был установлен под форсунками, поворачивала, всю эту систему, что-то говорила, доказывала, прижимая руки к груди, а Макушкин сурово наблюдал, не жалуется ли на него эта «шибко грамотная» девчонка. Всерьез он эту девчонку не принимал — и за что только деньги платят?! — но было это от зависти. На инженера выучилась, а дело-то у них общее. У нее — провода, изоляторы, ток переменный и постоянный, и у него — тоже. А она раза в два больше заколачивает, командировочные тоже идут. Везет же людям!

— Как вас зовут? — услышал Макушкин серьезный и властный голос того, кто только что разговаривал с начальником строительства.

— Семен Лексеич, — по привычке прикинувшись простачком, ответил Макушкин. — А что?

— А то, что, во-первых, не Лексеич, а Алексеевич, — скривившись, будто съел что-то противное, сказал Литовцев, — а во-вторых, разве вы не знали, что «американец» — сын Александра Петровича? Как вам не стыдно называть его «бродягой»! Мальчик много перенес, его надо окружить заботой и вниманием. А вы — «бродяга». Неудобно, очень неудобно!

Можно было бы и не говорить этого. Конечно, неудобно, но при чем тут неудобство, если дело касается собственной шкуры? Макушкин быстро смекнул, чем тут пахнет. Мало ли что начальство говорит, — дескать, уберем, то, другое, третье. Но ведь намек ясный был: мол, вас, Семен Лексеич, удерживать не будем. А работка здесь, как говорится, не пыльная. Неужто опять в совхоз подаваться? «Ай, какая промашка вышла!» — подумал Макушкин и с надеждой посмотрел на Литовцева.

Быстро сообразив, что требуется его совет, Валентин Игнатьевич заговорил, покровительственно поглаживая парня по плечу:

— Видите, мальчик, что наделали? Придется извиняться.

Начало оказалось неудачным, помешал Багрецов; стал возле, будто ему другого места не было разматывать провода. Он зло смотрел на Макушкина, как бы говоря ему: помоги, все равно делать нечего, галок считаешь да от работы отрываешь занятых людей.

Литовцев поморщился, но тут его отозвали по делу. Принесли плитку, сделанную из водного раствора лидарита. Все еще по-старому называл он новый материал, созданный Дарковым… Принесли и результаты испытаний этой экспериментальной плитки. Кажется, что-то получается. Он придирчиво ощупывал глазами каждую цифирку в длинном столбце данных, определяющих прочность материала на сжатие, на растяжение, на изгиб, твердость и влагостойкость, судорожно сжимал в руке лидаритовую пластинку, потом, найдя в протоколе какую-то маленькую зацепочку, побежал в лабораторию.

Макушкин облизал пересохшие губы — дело, конечно, дрянь. Верно говорит старик — придется просить прощения. Дождавшись, когда Васильев закончил свои дела на платформе и стал спускаться по лестнице, Макушкин пошел за ним.

— Зря это я, товарищ начальник, — догоняя, сказал монтер. — Без помощника разве можно? Пусть остается.

Васильев замедлил шаги, удивленно повернул голову:

— Дадим другого, поопытней.

— Чего там опытней? Все одно учить придется. Пусть уж этот остается. Малый он хороший, положиться можно. А что в Америке был, так разве мы не понимаем?

…Уже вечером, после того как были проверены не только пластинки, но и сделана попытка залить часть стены водным раствором лидарита, Васильев спросил у Литовцева:

— Наверное, это вы, Валентин Игнатьевич, сказали монтеру о сыне? Я не хотел этого.

Скрывать было невозможно, да и напрасно. По данному поводу Литовцев мог спорить, у него имелось собственное мнение.