Когда отцветают травы - [17]

«Неработающие жены», видимо, постарались, — подумал Тимофей Тимофеевич. — Молодцы! К празднику прибрали. Какое же сегодня число? Двадцать седьмое апреля. Через три дня Первомай».

«Двадцать седьмое… двадцать седьмое…» — машинально повторял Тимофей Тимофеевич.

И вдруг он подумал, что это число — особенное, оно как-то связано с его жизнью. Но как? Кондаков даже остановился, размышляя: «Да ведь это же день нашей свадьбы! Конечно! Тридцать лет назад мы с Тасей зарегистрировались в сельсовете!»

Кондаков мягко улыбнулся и, глядя вприщур на редких прохожих, завернул в магазин.

— Бутылку хорошего вина! — попросил он.

Продавец с усами щёточкой и плутоватыми глазами, тот самый, что «всучил» Тимофею Тимофеевичу на восьмое марта «лежалые» духи, долго переставлял на полке бутылки и, наконец, извлёк из угла марочный портвейн.

— Массандра! — гордо сказал он и прищёлкнул языком. — От новогоднего праздника осталось.

Тимофей Тимофеевич неторопливо сунул бутылку в карман широченного брезентового плаща.

— Теперь, прошу вас, подберите мне хороший подарок для жены. Только не духи!

— Что же подобрать? — задумался продавец.

— У вас были пуховые кофты.

— Пожалуйста, выбирайте.

Кофта была превосходная, любимого женой сиреневого цвета. Кондаков сунул коробку под мышку и попрощался.

Таисья Никаноровна, стоя на коленях перед топкой плиты, вздувала огонь. Она только что пришла и не успела раздеться. Тимофей Тимофеевич поставил на стол бутылку, а коробку незаметно положил на подоконник и прикрыл газетой. Огонь в топке вспыхнул и весело заплясал. Таисья Никаноровна поставила на плиту кастрюлю.

— Сейчас разогрею обед. Немного задержалась. Не сердись. В поселке мы прибирали. Такая была грязища, такая грязища! — Она разделась. Коса расплелась, и волосы рассыпались по плечу.

Кондаков молча сидел у стола. Жена привела себя в порядок, надела халат, туфли и стала прежней — маленькой, опрятной, домовитой, такой, какой он привык ее видеть всегда.

— Закончили скатку? — спросила она.

— Угу.

— Все хорошо?

— Ага.

— Ты в честь этого вина и купил?

— Нет.

— Так зачем купил? Ты же не пьёшь. Или с горя, потому что выговор схлопотал у директора?

— Выговор — пустяки. Я дело сделал.

— Чудной ты сегодня, хоть бы разделся, умылся.

— Сейчас умоюсь.

Таисья Никаноровна накрыла стол. Тимофей Тимофеевич с трудом выковырял из горлышка бутылки пробку и налил две рюмки вина.

— Ну, Дар Валдая! — сказал он торжественно. — Выпьем в честь тридцатилетия нашей свадьбы!

Рука жены вздрогнула, вино чуть-чуть капнуло на стол.

— Батюшки! А я и забыла. Вот непутевая! А ты-то, ты-то как вспомнил? У тебя же совсем нет памяти. Ой!..

— Что надо — все помню! — отозвался Тимофей Тимофеевич и, достав из-под газеты коробку с подарком, подал ее жене.

РУБИНОВЫЕ СЕРЬГИ

Летом нынешнего года довелось побывать мне в одном двинском селе. Вечером, от нечего делать, я спустился под обрыв на речную пристань. К ней вели широкие тесовые мостки, уложенные на просмолённых сваях. Под шиферной крышей размещались конторка начальника пристани, багажная кладовая, касса и сторожка.

Было прохладно, хотя солнце еще не зашло. Дул резкий ветер с севера. В бревенчатую стену пристани бились взъерошенные волны.

Вскоре подошел пароход. Он дал короткий гудок, шлепанье плиц по волнам прекратилось, и «Лев Толстой» медленно и плавно прижался к пристани своим округлым боком. С нижней палубы хлынули пассажиры. Часть людей на борту наблюдала за высадкой.

Я стал рассматривать тех, кто остался на пароходе, и тут заметил, как мне показалось, очень знакомое лицо.

Это была женщина лет сорока двух. Я пока еще не разглядел ее по-настоящему, но какое-то внутреннее чутье подсказывало, что когда-то я знавал ее. Вот женщина подняла руку и поправила волосы, потом раскрыла сумочку и, достав что-то из нее, подала щуплому мальчугану, стоявшему рядом. Я изучал лицо пассажирки напряженно и пристально. И очертания бровей, и складки в уголках губ, и посадка головы — прямая, горделивая — всё казалось знакомым. Я пробился поближе к перилам. Но тут сходни убрали, пароход стал отчаливать, и в этот миг на лицо женщины упал яркий луч солнца. Она зажмурилась, слегка встряхнув головой, и я заметил, как у мочки ее уха ярко-красной капелькой вспыхнула серьга. Серьга с рубином. Я крикнул, не выдержав:

— Оля! Ольга!..

Женщина рассеянно посмотрела на пристань, но, по-видимому, не узнала, а, может быть, и вовсе не заметила меня.

Если это была Ольга, то мы не виделись более двадцати лет.

* * *

В сорок третьем году наша стрелковая бригада прибыла на фронт и сходу пошла на прорыв. Было это в Калининской области. Наступали трое суток, пытаясь взять деревню Лукошкино.

Бойцы рвались вперед, и порой доходило до рукопашной, но деревню на высотке взять не удавалось: очень сильно укрепили ее гитлеровцы. Бригада потеряла половину людей, зарылась в землю и заняла оборону. Наступление захлебнулось.

Стоял август, мокрый, серый август. Кругом хляби, болота, леса. Поля с неубранной рожью… По ночам впереди по фронту и на флангах далекими кострами пылали деревни.

На штабной радиостанции уцелели двое: я и старшина Горяев. Мы дежурили посменно. Вскоре бригаду сменила свежая часть, и, бесконечно усталые, измотавшиеся, мы отошли в тыл на переформировку.