Когда объявят лот 49 - [34]

— Вам помочь? — Ее трясло от усталости.

— Моя жена во Фресно, — сказал старик. Он был одет в старый двубортный костюм, протертую серую рубаху, широкий галстук, и без шляпы. — Я ушел от нее. Так давно, что уже не припомню. Это ей. — Он протянул Эдипе письмо — на вид он таскал его с собой годами. — Опустите его… — он вытянул вперед татуировку и посмотрел ей в глаза, — ну, вы знаете. Я не могу туда пойти. Сейчас это уже слишком далеко, у меня была тяжелая ночь.

— Понимаю, — ответила она. — Но я в городе недавно. И не знаю, где здесь это…

— Под мостом автострады. — Старик махнул рукой в направлении, куда она шла. — Там он всегда есть. Увидите. — Глаза закрылись. Какие плодородные почвы поднял он, просыпаясь с каждым рассветом, какие концентрические галактики открыл — он, выхватываемый каждую ночь из тихой бороздки, которую основательно перепахивало массивное тело города? Какие голоса ему слышались — обломки люминисцентных богов среди замызганной листвы обоев, зажженные огарки свечей, вращающиеся в воздухе — прототипы сигареты, которую он — или его друг — заснув, забудет во рту, и окончит жизнь в пламени, вместе с интимной солью, хранимой все эти годы ненасытным матрасом, способным удерживать в себе пот от всякого кошмара, жидкость из всякого беспомощного мочевого пузыря, порочное, печальное завершение поллюционного сна — словно банк памяти в компьютере для подсчета потерь? Эдипой почувствовала вдруг острую потребность прикоснуться к нему — будто иначе не сможет поверить в старика, не сможет его вспомнить. Вымотанная, едва сознающая, что делает, она прошла через последние три ступеньки и присела — обняла этого человека, держала его, направив еле теплящийся взгляд своих глаз вниз по лестнице — в утро. Она почувствовала на груди влагу и увидела, что он снова плачет. Хотя он еле дышал, слезы хлестали, как из насоса. "Я не могу помочь, — шептала она, баюкая его, — не могу". До Фресно было уже слишком далеко.

— Это он? — спросил голос сзади, наверху. — Моряк?

— У него на руке татуировка.

— Вы не могли бы дотащить его сюда? Это он. — Она обернулась и увидела улыбающегося человека в фетровой шляпе — еще старше и меньше ростом. — Я бы помог вам, но мне нездоровится, артрит.

— Туда? — спросила она. — Наверх?

— А куда же, дамочка, еще?

Эдипа не знала. Она на мгновение отпустила старика — нехотя, словно он был ее ребенком, — и он поднял на нее взгляд. — Пойдемте, — сказала она. Он протянул ей татуированную руку, и Эдипа взяла ее; так они и поднимались пролет, потом еще два: рука за руку, очень медленно — к артритику.

— Он пропал прошлой ночью, — говорил тот. — Сказал, будто едет искать свою старуху. С ним это порой случается. — Они вошли в лабиринт комнат и коридоров, освещенных десятисвечовыми лампочками и разделенных штукатурными перегородками. Сзади с трудом продвигался человек. — Сюда, — наконец произнес он.

В комнатенке Эдипа увидела еще один костюм, пару евангелистских брошюрок, коврик, стул. Картинка со святым, обращающим колодезную воду в масло для иерусалимских пасхальных лампад. Еще одна лампочка — мертвая. Кровать. Матрас — в ожидании. Эдипа принялась мысленно прокручивать сцену. Она могла бы разыскать владельца этого дома, вызвать его в суд, купить новый костюм в "Русе Аткинсе", и рубаху, и туфли, дать, наконец, старику денег на билет до Фресно. Но тот со вздохом отпустил ее руку, будто знал, что сейчас самый удачный момент: она с головой погружена в свои фантазии, и этого не заметит.

— Просто опустите письмо, — сказал он, — там есть марка. — Она взглянула и увидела знакомую карминную восьмицентовую авиамарку с самолетиком, прямо над куполом Капитолия. Но на верхушке купола стояла крошечная черная-пречерная фигурка с распростертыми руками. Эдипа не знала наверняка — что, собственно, должно находиться на верхушке Капитолия, — но была уверена, что ничего подобного там быть не может.

— Пожалуйста, — произнес моряк. — Теперь уходите. Не стоит здесь оставаться. — Она порылась в кошельке, нашла там десятку и доллар, и протянула ему десятку. — Я спущу эти бабки на бухло, — сказал он.

— Не забудь о друзьях, — напомнил артритик, узрев десятку.

— Сучка, — сказал моряк. — Почему не дождалась, пока он уйдет?

Эдипа наблюдала, как он ворочается, устраиваясь на матрасе поудобнее. Матрас, набитый памятью. Папка номер один…

— Дай сигарету, Рамирес, — произнес моряк. — Я знаю, у тебя есть.

Неужели, наконец, сегодня?

— Рамирес! — восликнула она. Артритик повернул к ней голову на проржавевшей шее. — Ведь он сейчас умрет, — сказала Эдипа.

— Все умрут, — сказал Рамирес.

Ей припомнился Джон Нефастис, его рассуждения о Машине и о массовой гибели информации. Произойдет то же самое, когда вспыхнет матрас под моряком — похороны викинга: заложенные в память матраса, закодированные годы бесполезности, преждевременные смерти, самобичевания, разложение надежд, все, что дремлет в нем, прекратит существование навеки. Эдипа изумленно уставилась на эту вещь. Будто открыла новый необратимый процесс. Размышляя, она удивлялась, сколько же всего может затеряться в мире — даже галлюцинации этого моряка, от которых и следа не останется. Она держала его и чувствовала, что он страдает DT. За этой аббревиатурой крылась метафора delirium tremens, белая горячка, трепещущая земля, невспаханная плужным лемехом сознания. Святой, чья вода может гореть в лампадах; ясновидящий, чье забытье — дыхание Бога; параноик, для которого все организовано — в сферах приятных или же устрашающих — вокруг его собственного жизненного ритма; играющий образами мечтатель — он исследует древние зловонные шахты и тоннели истины: все они подразумевают особую значимость слова — или того, что в настоящий момент сойдет за слово, — они служат амортизаторами, защищая нас. Следовательно, метафора — это выпад в сторону как истины, так и лжи, в зависимости от того, где вы сейчас — внутри в безопасности, или же снаружи в затерянности. Эдипа понятия не имела, где она теперь. Трепещущая, подобная пустой виниловой болванке, она почувствовала, будто иголка скользнула в сторону, продираясь со скрипом сквозь дорожки лет, и вновь услышала серьезный высокий голос ее второй или третьей университетской любви — Рэя Глозинга, который, без конца повторяя «значит» и синкопированно касаясь кончиком языка пломбы, ныл про алгебру и начала анализа; «dt» — спаси Боже этого татурованного старика — означает еще и производную по времени, убывающе малый временной интервал, в котором каждому изменению суждено предстать, наконец, тем, чем оно является на самом деле, когда не может более маскироваться под нечто безобидное — под среднюю величину, например; когда скорость сосредотачивается в налетающей частице, пускай частица и замерла на лету, когда смерть сосредотачивается в клетке, пускай даже клетку рассматривают в самом разгаре ее жизни. Эдипа знала, что моряк видывал миры, не видимые никому, — хотя бы потому, что существовала на свете эта высокая магия игры низкими образами, и припадки DT должны давать доступ к dt спектров неизвестного нам солнца — музыка, чьи ноты — лишь арктическое одиночество и страх. Но Эдипа ничего не ведала о том, что могло бы спасти эти миры, или этого старика. Она попрощалась, спустилась по лестнице и направилась, куда он велел. Целый час она рыскала среди навсегда лишенных солнца оснований автомоста, находя там лишь пьянчуг, бродяг, обычных прохожих, педерастов, проституток, психов, но никаких потайных почтовых ящиков. В конце концов, в одном из самых темных мест она увидела бачок с качающейся трапециедальной крышкой — в такие обычно выбрасывают мусор; старый зеленый бачок, около четырех футов высотой. На качающейся части от руки было выведено В.Т.О.Р. Ей пришлось вглядываться, чтобы заметить между буквами точки.