Когда Нина знала - [51]

, мной он всего лишь пользуется ради того, чтобы выжить. Ради своего наслаждения, своего, гораздо больше, чем моего, и он стругает меня о любой промелькнувший член, только это ему и подавай, этому моему дьяволу, и я подписала с ним контракт, который мне подходит, ведь единственное, что ему надо – это движение, трение, понимаешь? Темп, движение, дрыганье – видимо, это то, что вырабатывает у него электричество, и мне это тоже нужно, ты ведь знаешь, быстрота, трение и постоянные перемены, смена моих кобелей, наивных моих мужиков, которым и в голову не придет, что они никак не он энд онли (единственные) на моем веере… но теперь ты знаешь и ты единственный в мире, Рафи, кто знает, что их четверо, на данный момент четверо, попеременно, так-так-так-так!» Руки ее двигались очень быстро, как у карточного мошенника, который работает на тротуаре. Ее веки задрожали, и глаза закрылись, и в ее клокочущих в горле словах было что-то странное, пьяное, но и вызывающее. «А может, скоро и четверых не хватит, я уже предупреждаю тебя, Рафи, что может и четверых не хватит, потому что как это с четверыми, я уже изучила, верно? Я научилась кидать четверку в воздух, и ни один из них не падает вниз, и ни один не сталкивается с другим, и в скором времени может сложиться ситуация, когда мне придется дозу увеличить, стать этаким жонглером с пятью, нет, минутку, шестью, ведь почему бы и не с шестью, а может, через некоторое время и шести не хватит, и мне понадобятся семь, что такого…»

Она тяжело дышала. Щеки пылали. Когда он увидел ее такой, так сказал мне мой папа, когда увидел ее взгляд, то понял выражение: «Чуждый огонь»[35].

Кстати, в конце он показал мне все, что заснял, всю фотосессию, без купюр. Показал мне после бесконечных моих просьб и уговоров. Я все время молилась, чтобы он не показывал, чтобы оказался ответственным взрослым и меня пощадил, чтобы был моим папой, но под конец он сломался, а потом, так он сказал, раскаивался из-за этого каждый день своей жизни. И я тоже.

На чем я остановилась.

«Как ты сейчас смотришь на меня, Рафи… Я знаю, что ты думаешь, но я хочу, чтобы ты дослушал до конца и только потом решил, о’кей? После этого вынесешь приговор человека такого, как ты, приличного, осторожного, здравомыслящего. – Она выплевывала эти слова. – И, может, решишь отправить меня в ссылку, на перевоспитание, может, в школу на каком-нибудь острове, острова как раз хорошо вяжутся с моей семьей, особенно нэйкэд айлэнд (голые острова) типа Голи, только ты, Рафи, запомни, запомни, что этим меня не запугаешь, потому что я уже давным-давно там, на этом острове, я там с тех пор, как мне было шесть с половиной, и я там одна, меня сослали туда без всякого суда и следствия и сослали в одночасье, я даже не смогла привести в суд кого-то, кто замолвит за меня доброе слово, и ты – единственный из всех людей на свете, который, может быть, сумеет сказать про меня что-то хорошее, и единственный, который еще верит, что меня можно оправдать, верно ведь, Рафи?»

Ее пальцы растопырились и задергались, как у утопающего.

«Оправдать не только по поводу этих самых, ну, кобелей – оправдать вообще… Если бы можно один раз, всего один раз окунуть меня в какой-то раствор и вытащить из него чистой, и непорочной, и совсем-совсем обыкновенной – вот по чему я больше всего тоскую, забудь про все остальное, просто обыкновенной, какой была когда-то, понимаешь, до того, как все случилось с Верой, и Милошем, и со мной. Оказаться еще раз, пусть хоть на пять минут, в Белграде, в том утре, когда мама отправила меня к своей подруге Йованке, и я вышла из дома, было уже холодновато, октябрь в самом разгаре, и на тротуаре были нарисованы мелом и почти стерты классики, и я попрыгала, и был листопад, я так хорошо это помню! – Она откинула голову и закрыла глаза. – Листья были большие, желтые и красные, и к углу нашей улицы как раз подъехал продавец каштанов со своей тележкой, и, помню, я посмотрела назад, на наш дом, я чувствовала, что мама утром была рассеянной и чем-то встревоженной… Вера, как ты знаешь, никогда не бывает рассеянной, а в то утро она напялила мне свитер задом наперед и два раза пробовала заплести мне косы, а ее руки как будто не… и когда я посмотрела назад, то увидела, что в нашей двери стоит высокий и толстый человек в черной куртке, и он глядит на меня, и это меня напрягло, и я быстро пошла к дому Йованки, а не побежала обратно домой, к маме, чтобы она не оказалась наедине с этим вот человеком, я его испугалась, я сбежала, у меня сработал инстинкт, что от него сто́ит подальше, но как я вообще вдруг про это заговорила?»

Она посмотрела на Рафи загнанным, испуганным взглядом.

«О чем это я говорила?»

«О том, чтобы быть обыкновенной».

«Обыкновенной, да, ясной. Чтобы можно в меня заглянуть и увидеть до самого дна. Но у меня это уже невозможно, моя линза испорчена начисто, вернее, линз несколько, одна на второй, на третьей, на… сколько же можно, скажи ты мне? Сколько врак можно впихнуть в жизнь одного человека, прежде чем его мозг даст течь? Они приходят ко мне, один следом за другим, иногда двое в день, один уходит, и через пару часов я принимаю другого, и боже тебя избавь подумать, что я это делаю ради денег, если кто-то из них ошибается и предложит, он вылетает из сборной, за это нет прощения, но во всем остальном я сладкая и хрустящая, я невинная, и мягкая, и по-матерински нежная или сволочная, это как угодно покупателю, Нина согласна на любой вариант, на любую идею и чем безумней, тем лучше, ты не представляешь себе, Рафи, что это такое – раз за разом вываливаться в грязи, и именно это сводит с ума моих господ – что дозволено все, любая дурь, любой каприз, тебя тошнит от меня? Заткнуться?»