Когда мы покинули Кубу - [14]

– Все сложно, – отвечает Дуайер. – Фидель общается с иностранными политиками, выражает заинтересованность в том, чтобы создать подобную ситуацию и в их странах тоже. – Я не удивлена. Дуайер продолжает: – Мы должны быть осторожны. На Кубе он популярен. Вы правы: нельзя, чтобы у людей сложилось впечатление, будто своим вмешательством мы возвращаем беды режима Батисты.

Я понимаю, о чем он говорит. Еще я понимаю, что, по иронии судьбы, добровольно содействую тому, с чем почти всю свою взрослую жизнь пыталась бороться. Когда американцы поддерживали Батисту, я считала их негодяями. Теперь мы объединяем силы, чтобы устранить Фиделя.

Мне вспоминается, что Эдуардо упоминал о своем тайном участии в неких действиях ЦРУ.

– У вас ведь есть и еще какие-то планы, разве не так? Мною дело не ограничивается?

– Эффективная дипломатия должна учитывать разные обстоятельства. Поэтому да, мы рассматриваем несколько других вариантов на случай вашего провала.

Поговаривают (и это не просто досужая болтовня), что планируется какая-то атака, попытка вырвать власть у Фиделя.

– Советский Союз становится для нас проблемой. Эта торговая сделка… Похоже, между Москвой и Гаваной намечается дружба. Если Фиделю удастся получить от Хрущева достаточно оружия, то все изменится. – Дуайер жестом показывает официантке, что хочет расплатиться за наши два кофе. – Сейчас мы занимаемся проработкой деталей. Я должен вернуться в Вашингтон, поэтому некоторое время мы с вами не увидимся. Когда у нас появится для вас информация, мы с вами свяжемся. Эдуардо будет посредником.

– А что я получу, если сделаю это?

– Я думал, вами руководит любовь к вашей стране, мисс Перес.

– Значит, вы меня не поняли. Я не собираюсь рисковать жизнью только по доброте душевной. Я заслуживаю компенсации, причем серьезной.

Как дочь своего отца, я кое-что смыслю в бизнесе.

Мистер Дуайер фыркает, но это звучит почти одобрительно.

– Чего вы хотите?

Он достает из кармана пиджака блестящую черную шариковую ручку и двигает ее ко мне по отделанной пластиком столешнице вместе с салфеткой. Я дрожащими пальцами пишу на ней свою цену, которую обдумывала с нашей первой встречи в Палм-Бич, пытаясь подсчитать, сколько нашей семье нужно, чтобы вернуть себе прежнее положение. Месть за смерть моего брата бесценна, остальное же…

«Сто тысяч долларов и возврат конфискованной семейной собственности», – пишу я и, надев на ручку колпачок, возвращаю ее Дуайеру вместе с салфеткой.

– Договорились?

Мельком взглянув на то, что я написала, он поднимает на меня глаза и улыбается.

– Договорились.

* * *

– Ну, как все прошло? – спрашивает Эдуардо, когда я сажусь в машину.

– Кажется, хорошо. Он согласен.

Может, мне стоило выдвинуть больше требований? Не попросила ли я слишком мало? Или слишком много?

Я всегда гордилась своим умением неплохо разбираться в людях – в светском круговороте без этого никуда. Но Дуайер непроницаем: его мыслей не прочтешь. Когда мы закончили разговор, он взял салфетку, скомкал ее у себя в кармане, заплатил и вышел.

Довольно нелюбезно.

– Он мне не нравится.

– Я думаю, Беатрис, он не нравится никому.

– Наверное, я неточно выразилась: я ему не доверяю.

– А мне доверяешь?

– Иногда.

– Ах ты нахалка! – улыбается Эдуардо. Потом его лицо становится серьезным. – Еще в Гаване, когда ты впуталась во все эти дела, я дал Алехандро слово, что, если с ним что-то случится, я присмотрю за тобой, как за собственной сестрой.

При мысли о брате я чувствую в глазах слезы. Мне так его не хватает!

– Я знаю.

Эдуардо берет меня за подбородок.

– Все пройдет хорошо. Обещаю. Через год мы с тобой будем сидеть за столиком в яхт-клубе и пить за твой успех. Будем танцевать в «Тропикане». В Гаване ты станешь героиней.

– Становиться героиней я не хочу. Хочу просто вернуться домой.

– Обязательно вернешься, – произносит Эдуардо торжественно.

– А у тебя никогда не возникает ощущения, что ты ее забываешь?

– Кубу?

Я киваю.

– Иногда возникает, – говорит он, помолчав.

– У меня тоже. Каждое утро я просыпаюсь здесь, и мне кажется, что она стала чуточку дальше.

В таких вещах мне легче признаваться Эдуардо, чем своим родным. Для нашей семьи разговоры о Кубе болезненны. Смерть Алехандро мы вообще стараемся не упоминать. Для родителей трагизм этого события усугубляется еще и тем, что они порвали все связи с моим братом, когда он начал участвовать в сопротивлении режиму Батисты.

– Я боюсь, что начинаю забывать Алехандро, – говорю я. – Однажды я проснулась ночью и не смогла вспомнить его голос, его смех. Все наши фотографии остались в Гаване. Вдруг однажды я забуду и то, как он выглядел?

Эдуардо сжимает мою руку.

– Твои чувства нормальны. Особенно здесь, вдалеке от дома: от мест, где он жил, от вещей, которые он любил.

– Пожалуй.

Мне не хочется в этом признаваться, но, с другой стороны, такая ситуация даже немного облегчает для меня боль потери: тень брата не встречает меня в каждой комнате нашего дома и на каждом углу нашей улицы.

– А ты его помнишь? – спрашиваю я.

На красивом лице Эдуардо появляется грустная улыбка.

– Да. Я помню, как мы в детстве носились по городу, как влюбились в одну и ту же танцовщицу из «Тропиканы». Я из кожи вон лез, чтобы завоевать ее, но, естественно, против Алехандро у меня шансов не было. Может, она не могла устоять против его фамилии, а может, против его дьявольского обаяния.