Когда мы были чужие - [87]

Он извинился и ненадолго вышел, вернувшись вскоре с двумя стаканами вина.

— Давайте выпьем, Ирма. Выслушайте меня спокойно и постарайтесь понять. Вы знаете, что мы не сможем заменить Софию. Я помогал ей, чем мог, но я простой аптекарь. У меня нет призвания, как у нее. Зато у меня есть жена и необходимость платить за аренду. Вы очень умная девушка, но все же вы только…

— …портниха.

— Да. Именно. Так что больным придется обращаться в больницу.

— Витторио, больницы переполнены и там отвратительно. Иммигранты им не нужны. Переводчиков у них нет. Никто никому ничего не объясняет.

Я умолкла. Витторио неспешно отхлебнул вина.

— Ирма, если больные будут настаивать, чтобы их лечили, а пасторы, раввины и священники, равно как и газетчики, поднимать свой голос против тех безобразий, которые творятся в наших госпиталях, постепенно все изменится. Не сразу, медленно, но это произойдет. Вы одна не в силах вылечить весь город. Сами видели, София работала как проклятая, и поплатилась за это здоровьем. Да, мы делали доброе дело. Я горжусь, что участвовал в нем, и вы должны этим гордиться. Мы многим людям помогли, на самом деле. Но теперь с клиникой покончено. Ко мне из Генуи приезжает кузен с женой, будут жить с нами. Я должен им помогать.

Мне стало невыразимо тяжело. София умерла, лечить наших пациентов теперь некому. Моя мечта о собственном ателье для богатых леди вдруг показалась мне пустой, глупой затеей. И сама я показалась себе абсолютно пустой — шевельнусь, и внутри гулко отзовется эхо.

Витторио вновь наполнил мой стакан.

— Энрико принесет вам бумаги Софии. Почитайте их. Возможно, там вы найдете ответ. Не о том, как быть тем, кто болен, а именно вам. — Тут в комнату вошла Клаудиа. — Закончили? — спросил он ее.

— Да. Одели в пурпурное платье. Анжелина помогла.

Стало быть, они обмыли и одели ее, как женщины в Опи обмыли и одели мою мать. Хоть какое-то утешение. Софию не заберут «люди доктора». Я рассказала им про Дэйзи, про бедняков, продающих покойников в анатомический театр. Клаудиа гневно насупилась:

— Протестанты ничем не гнушаются ради денег.

— Не будем об этом, — сказал Витторио. — Софию похоронят как положено.

— Вот увидите, завтра на похороны заявится половина Чикаго. И половина из них, — сердито добавила Клаудиа, — ни разу ей не заплатили. Ничего, вот придут и увидят, как мы уважаем своих усопших.

— Где она? — перебила я.

— Идемте, мы вам покажем.

Я отправила Энрико в пансион — дать Молли знать о том, что случилось, и сказать, пусть не волнуется, я сегодня не приду, буду сидеть ночь с Софией.

Витторио с Клаудией отвели меня в гостиную, где положили Софию. Она лежала, скрестив руки на груди, и ее бедное больное сердце больше не билось. Но все же — такая бледная, такая неподвижная, густые непокорные завитки волос приглажены, как никогда не было при жизни. Красное платье особенно подчеркивало белизну щек. При жизни она никогда не носила красное. Этот цвет и шелковая ткань, по мысли тех, кто ее одевал, придали ей строгости и элегантности. Я дотронулась до нее и почувствовала жесткий корсет. Они не знали, что София их не переносила? Кто бы смог в корсете взбираться по узким крутым лестницам, поднимать больных детей и часами работать в тесных, душных лачугах?

Клаудиа гордо шепнула:

— Правда, она выглядит, как благородная дама? — Я кивнула. — Она вечно возилась с бедняками, но всему есть предел, знаете ли.

Клаудиа принесла мне стул, подушку, шаль и скамеечку для ног, но несмотря на всю ее заботливую суету, я отлично понимала — будь София жива, она заставила бы Витторио уйти из клиники и заниматься только тем, что идет на пользу семье. Наконец она ушла, перед этим принеся мне чашку чая с ромашкой и тарелочку хрустящих бискотти с орехами.

Эта ночь была лишена времени — часы на камине кто-то остановил, окна, как и зеркала, плотно занавесил, и только свечи ровно горели в темноте. Я взглянула на свои руки, которые ничем не были заняты. София, что же им теперь делать, моим рукам? Ткань покорно принимает форму, которые они ей придают, нитка беспрекословно исполняет их желания. Моей работой довольны женщины и очарованы мужчины. «Это дар Божий, твои руки способны творить чудеса», — сказал однажды отец Ансельмо. Умные люди строят свою жизнь, применяя ниспосланный им дар. Так почему бы не шить и дальше наряды для благородных дам? Это честное, уважаемое ремесло. Молли права: когда-нибудь я смогла бы открыть собственное дело. Чикаго растет и процветает, здесь отбою не будет от богатых заказчиц. Вскоре я стану такой же искусной, как мадам Элен, а работы хватит на всех модных портних. Я сидела в тихой, скорбной зале, смотрела на свои руки, на белые пальцы Софии и размышляла о том, как мне быть, пока наконец бледный рассвет не проник сквозь зашторенные окна, а вскоре вслед за тем пришла Клаудиа с чашкой кофе и тостами.

Известие о смерти Софии распространилось быстро. Многие прочли объявление, которое Витторио вывесил на дверях. А многие узнали точно из воздуха. Скорбящие люди пошли чередой. В гостиную поставили дополнительные стулья, она заполнилась цветами, корзинками с едой, другими подношениями — несли то, что было в их обычае. Мне передавали тарелки, стаканы с вином, уносили их и приносили новые. Мимо гроба проходили и целые семьи, и одинокие посетители. Кто-то гладил ее лицо, руки, край одежды. Звучали молитвы на разных языках. Пришел и Якоб с сестрами — София навещала их, когда в том районе свирепствовала корь.