Когда мы были чужие - [79]

— Они что, твои дальние родственницы? — шепнула Молли.

— Научите нас английскому, — стали упрашивать меня итальянки. — Чтоб хоть в магазин можно было ходить.

Я попыталась возразить, что сама еще только учу язык, да и преподавать не умею и учебников у меня нет.

— Пожалуйста, синьорина, пожалуйста.

— А почему нет? — спросила Молли, разобравшая слово Inglese в быстрой оживленной беседе. — Для иностранки ты говоришь очень хорошо. Только пусть платят тебе хоть что-нибудь, а то знаю я тебя, работаешь на свою докторшу задарма. И ты ведь, кажется, говорила, что хочешь послать деньги в Кливленд?

Да, я сказала ей об этом, только не сказала почему, — а меж тем мысль о деньгах, украденных у Мистрис, глодала меня все сильнее. На исповеди в Успенской церкви я рассказала обо всем отцу Паоло, и о том, что Мистрис нас обворовывала, и что пыталась настроить Лулу против меня.

— Украсть у святого и украсть у грешника — все равно украсть, не так ли?

— Да, падре.

— А представьте, что вместо вас обвинили Лулу? Негритянке особенно нелегко оправдаться.

Я никогда до того не думала, что могла подвести Лулу, первого человека, с которым подружилась в Америке.

— Но я не могу сейчас вернуть все деньги.

— Вы можете начать, дитя мое.

Итак, каждую среду поздно вечером с десяток мужчин и женщин набивались на кухню, в квартире, которую сестры из Калабрии делили напополам со своей тетушкой. Каждый ученик исправно отсчитывал по десять центов за занятие. Те, что посмелее, щупали материю на моих платьях. Женщины трогали тесьму, глазели на туфли и наклонялись поближе, заглядывая мне в рот, когда я произносила английские слова. Они говорили фразы по-итальянски и спрашивали:

— А вы, американцы, как это говорите?

Вы, американцы. Забавно.

— Я здесь всего два года, — напомнила я им.

— Да, но вы уже другая, не такая, как мы, — настаивала девушка из Бари.

— В чем другая? Скажите мне. Чем я отличаюсь?

Девушка покачала головой, как будто правда была столь очевидна, что и говорить не о чем. Хорваты, поляки и русские, жившие по соседству, вскоре проведали про наши среды. Кто-то отыскал комнату побольше, и туда набивалась куча народу. Некоторые приходили со своими стульями, многие просто стояли вдоль стен. Жестами они изображали, чем занимаются, и я называла их профессии и инструменты: плотник, каменщик, повариха, бармен, рабочий, молот, наковальня, печь, пекарская лопатка. Бородатый армянин вынул из-за голенища сверкающий нож, махнул им пару раз в воздухе, а потом с залихватским изяществом перерезал на лету собственный волос. Я велела ему убрать оружие, а потом несколько раз повторить: «Я отличный металлист».

Вскоре я отправила в Кливленд пять долларов и письмо, подправленное учительницей, мое первое письмо по-английски. Мистрис прислала резкий ответ: она всегда считала, что я неблагодарная девчонка, предательница и вообще не заслуживаю никакого доверия. Тем не менее, она готова принять «первый взнос» и ожидает дальнейших выплат «без лишнего промедления». Также она с негодованием сообщила, что Лула «вышла замуж за того чернокожего почти сразу после твоего отъезда». Итак, Лула благополучно ушла от нее, о чем я с радостью поведала отцу Паоло, как и том, что выплачу оставшийся долг до сентября.

— Слушай-ка, Ирма, — предложила Молли. — Давай хоть немного развлечемся, по крайности раз за все лето.

— Это очень правильно, — поддержала потом ее идею София.

Четвертого июля, когда даже мадам Элен закрыла ателье, я пошла с Молли на праздничное гулянье у озера Мичиган: с оркестрами, речами, Дядей Сэмом на высоченных ходулях, мороженым и воздушными шариками. Дети, как яркие птички, порхали по лужайкам, катали обручи, играли в мяч и догонялки. Немецкие разносчики торговали вареными сосисками, засунутыми в длинные булочки, а над озером рассыпались сверкающим дождем фейерверки: красные, белые и синие искры медленно падали в темную воду.

— Красиво, правда? — крикнула мне Молли. — У нас дома ничего похожего не бывало.

Да, красиво, как ночью на «Сервии», когда темно-синее небо сквозь прошито звездными блестками.

Неторопливо возвращаясь домой, мы смаковали мороженое и болтали обо всем на свете. Молли спросила, что подтолкнуло меня стать портнихой.

— Я тоже, конечно, шить умею. Да каждая девушка хоть немного этому обучена. Но почему ты так любишь шить?

Я объяснила, что мне нравится, когда ткань покорно принимает ту форму, какая была задумана, изящно облегая фигуру, скрывая ее недостатки и подчеркивая достоинства. И что нитка в умелых руках — то же, что кисть для художника, она рисует картины. Разве не волшебство — из разрозненных кусков, корсажа, рукавов, юбки — вдруг получается нечто единое: платье. Как из отдельных слов — песня. Я говорила, говорила, и вдруг поняла, что уже не чувствую прежней радости.

Наши лучшие заказчицы, из семей Коули и Глесснер, мы звали их «железнодорожные королевы», требовали, чтобы примерки проходили у них дома. Мне приходилось ползать на коленях по пушистым персидским коврам, подкалывая подолы, смотреть, как они красуются перед зеркалами в серебрянных оправах, подолгу просиживать на дамасских кушетках, обсуждая образцы тканей, которые выбрала для них мадам.