Когда им шестнадцать - [2]

Сорока был ее сосед по парте, очень высокий, узкоплечий мальчик, с маленькой остриженной головкой и косо посаженными голубыми глазами.

Катя взяла у меня перечитать «Наши знакомые» Германа и с тех пор регулярно забегала за книгами. Обращалась она с ними бережно, любовно, но глотала с невероятной скоростью. И после двух ее троек по литературе (на моем уроке) я заявила, что чаще, чем раз в неделю, книги ей давать не буду.

Мы много с ней спорили о прочитанном…

Катя вначале не признавала «трудных» книг, над которыми надо думать. В частности, Фолкнера. Ее возмущало, что она «спотыкается» над любой строчкой, приходилось возвращаться иногда назад, чтобы понять смысл некоторых авторских отступлений. Но стоило мне, раскрыв роман «Осквернитель праха», разобрать при ней стилистику одного отрывка, как Катя оживилась.

— Интересно… — протянула она, — а вот мама его не любит.

Я всегда доказывала, что настоящее произведение искусства редко вызывает одинаковую реакцию, удовлетворяет все вкусы, в этом и заключается его своеобразие.

— Каждый человек обычно находит в книге что-то особенно ему близкое, совпадающее с его настроением, возрастом, — однажды сказала я, — не случайно в «Войне и мире» девочки чаще всего зачитываются главами о переживаниях Наташи Ростовой, мальчики — о Дорохове и Пете, студентов привлекают споры Андрея и Пьера Безухова…

— А мне больше всего понравилась Марья Болконская, — сказала Катя с вызовом. Она ужасно любила подчеркнуть, что имеет в отличие от других «особое мнение». — Она добрая. И у нее такая душа. Она настоящая, честная.

Помолчав, добавила:

— А вот Анну Каренину я не понимаю. В чем ее героизм, почему все взрослые ею восхищаются?! Ну, полюбила, ну, ушла от мужа, так потом чего было трагедию разводить?

— Есть люди, которые не выносят двусмысленности своего положения, гордые люди. Анна чувствовала особенное унижение при мысли, что она оказалась целиком во власти Вронского…

Катя перебила меня.

— Нет, она эгоистка. Вот смотрите, она всем жизнь испортила: и Каренину, и Вронскому, и сыну…

— А ты читала роман Толстого? — спросила я. — Или только картину смотрела.

— Какая разница? В кино не будут врать… Я от матери слышала, что классику только сокращать можно, но не дописывать. Мы три раза с девчонками бегали на эту картину. Красивая там жизнь, как в сказке. И какие тогда платья были необыкновенные, правда?!

Когда я сказала, что, очевидно, картина не так уж удачна, если главная героиня не вызвала ее симпатий, Катя использовала еще один аргумент.

— Не все ли равно, кто главный герой! Зато во время сеанса на три часа от жизни отключаешься… Отдыхаешь, пока смотришь.

— Бедный Толстой! — сказала я.

— Так ведь и литература и кино — для отдыха. Кого хотите — спросите. Отец всегда, когда голова болит, детективы читает…

Она искренне удивилась, услыхав, что и я люблю детективы, хорошие, конечно. И очень неохотно взяла с собой томик «Анны Карениной». Но я настояла, хотя Толстого Катя еще не проходила.

В течение месяца Катя запоем читала Толстого, снова и снова листая поразившие ее страницы. Она точно погрузилась в неведомый и удивительный мир и приходила ко мне с глазами лунатика… Пришлось подарить ей эту книгу. Катины глаза заблестели от удовольствия и она воскликнула, жадно спрятав «Анну Каренину» в свой портфель:

— Да, это книга! Совсем на кино непохожая. Ну вот почему они ее так испортили?

— А разве мало в картине интересного? — спросила я. — Вспомни Каренина (Гриценко), и Стиву (Яковлева), и Бетси (Плисецкую). Ведь эти актеры так теперь слились в нашем представлении с образами Толстого, что уже будет невозможно представить их иными…

Катя упрямо покачала головой.

— У режиссера этой картины оказалось одно восприятие Толстого, у тебя — другое. Значит, надо попробовать понять его точку зрения, разобраться в ней, а не отрицать ее сразу наотмашь только потому, что ты думаешь, чувствуешь иначе…

Она вздохнула. Как всякий пятнадцатилетний человек, от была весьма «нетерпима и категорична в своих вкусах и оценках…

Наблюдая за Катей в классе, я замечала, что многие товарищи хоть и восхищаются ее выходками, но не очень любят: девочки потому, что она откровенно заявляла, что ей с ними скучно, а мальчики ее побаивались. Уж очень она была ехидная. Терпел Катю только Сорока, да и то, по дошедшим до меня слухам потому, что был в нее влюблен по уши.

И еще Катя Змойро вечно воевала «за справедливость». В трамвае цеплялась к парням, которые не уступали мне место. На классных собраниях ее осеняли «великие» идеи, которые следовало немедленно претворить в жизнь. Даже мирные культпоходы в кино с ней превращались в муку: она не терпела, когда разговаривали во время сеанса, и раз так ущипнула старосту Сеню, что он заорал голосом перепуганного поросенка.

Вкусы, мнения ее о людях, книгах менялись со сказочной быстротой. То она кем-нибудь восхищается, то почти «а другой день заявляет.

— Кретин! Ничтожество! Пустышка!

То терпеливо слушает возражения, иронически усмехаясь, а потом вдруг взрывается и высказывает собеседнику все, что о нем думает.

Ко мне она тоже придиралась, считая, что я слишком либеральна в отметках. И мне стоило большого труда ее убедить, что для меня сущность ученика не определяется его знаниями на отдельных уроках, знанием учебника, что важнее всего — самобытность мышления…