Когда гремели пушки - [30]

— Есть хочется, — сказал Минька.

— Хочется, — согласился Витяй.

Они сидели в тени елки возле самой дороги. Солнце палило. Пустая серая дорога казалась выжженной. И рыжие стволы сосен, и придорожная травка — выжженными. А здесь, в тени, было сносно. Только мухи одолевали.

— Давай поедим, — предложил Минька.

— Давай, — согласился Витяй и вздохнул. Идти еще далеко: до станции километров десять да обратно до дому, считай, пятнадцать. Да еще на станции эшелона ждать. Когда он будет! Не по расписанию ходят. Наголодаешься!

Узелок с едой был общий, несли его по очереди. Витяй, как старший, развязал узелок, достал четыре вареных картошины, кусок хлеба и спичечный коробок с крупной желтой солью. Взвесил на ладошках картошины. Две поменьше протянул Миньке. Хлеб разделил на неравные доли и ту, что побольше, взял себе.

Минька спорить не стал. Осторожно взял картошину, макнул в соль, откусил прямо с кожурой.

— Почисть, — сказал Витяй.

Минька не ответил. Неторопливо жевал, стараясь продлить удовольствие. Знал: сытым не будешь, так хоть пожевать вдосталь. Потом отломил кусочек хлеба, сунул в рот. Хлеб был жестким, с соломой и царапал десны.

— Ты землянику-то не раздавай. Сперва сахар бери или хлеб, или еще что, — поучал Витяй. — А потом уж землянику отдавай. А то бывает, без совести попадется человек. Землянику возьмет, а ничего не даст. Обманет.

Минька взглянул на два берестяных туеса, до краев наполненных красной душистой земляникой. Вчера весь день по вырубкам ползали, пока спина не заныла и в голове не загудело от жары. Много набрали.

Мамка сушит землянику, а потом, зимой, заваривает земляничный чай, и в избе запахнет жарким солнечным лесом. А эту сушить не стала, отпустила Миньку на станцию менять у военных землянику на что дадут. Есть-то надо!

— Ничего, — сказала мамка. — Вот побьют Гитлера. Недолго уж. Папка с фронта вернется — всего будет вдоволь.

«Война, война!.. Где-то папка воюет?.. Наменяю на землянику хлеба, сахара, сала, а может, консервов дадут. Домой принесу — мамка обрадуется, а маленькая Нюрка будет сзади ходить и канючить: «Да-ай-хлебца!»

Минька улыбнулся своим мыслям.

— Ты чего? — спросил Витяй.

— Ничего.

— Пойдем. Засиделись.

Минька неохотно поднялся. Витяй помог ему приладить туес на спине. Потом Минька помог Витяю. И они зашагали по жаркой мягкой пыли, сгорбившись под тяжелыми туесами, словно маленькие старички.

На станции было пусто и тихо. Только костлявая старуха махала метлой возле облупленного станционного домика. Мальчики пристроились под кустами акации. Витяй пошел разведывать, не ждут ли эшелона. Вернулся и сказал, что на станции никто ничего не знает. Надо ждать.

Вскоре далеко-далеко возникло постукивание. Из-за леса показался поезд. С грохотом побежали мимо станции платформы, на которых стояли укрытые брезентом танки. Минька удивленно и торопливо вертел головой, провожая каждую платформу, и махал танкам рукой.

Потом снова стало тихо.

— А мой батя сапер. Сержант, — сказал Минька.

— А мой — артиллерист, — сказал Витяй.

Они знали все про всех, кто ушел из их деревни на фронт. Просто захотелось поговорить о своих отцах.

Солнце начало клониться к лесу, а нужного эшелона все не было. Шли мимо без остановки. После грохота очередного состава устанавливалась утомительная звенящая тишина, и Минька уснул.

Снились Миньке танки, они приближались, гремя гусеницами. А на одном из танков; на башне, сидел отец и махал автоматом. Потом он спрыгнул с танка, подбежал к Миньке и стал трясти его за плечо:

— Вставай, вставай…

— Батя, — сказал Минька и открыл глаза.

— Чего, батя? — сердито сказал Витяй и еще раз встряхнул товарища. — Вставай. Эшелон подходит. Может, только минуту и простоит. Гляди не теряйся, Минька. Солдаты навалят, только поворачивайся! Да не продешеви землянику-то!

К станции, погромыхивая на стыках, медленно подходил странный поезд из зеленых пассажирских и красных товарных вагонов вперемежку. В самой середине поезда на платформе дымились походные кухни.

Витяй подхватил свой туес и побежал к хвосту поезда.

В пассажирском вагоне, который остановился как раз напротив Миньки, несколько окон были открыты. Запахло лекарствами. В одном из окон свесилась с верхней полки голова в бинтах. Только рот да глаза видны.

— Что за станция, сынок?

Минька назвал станцию.

— Не слыхивал… Э-эх, — вздохнула голова. — Носит нас, носит… Жаль, трех верст до той Германии не дошел.

Минька молча смотрел на забинтованную голову. Кто-то тронул его за плечо.

— Ты чего, глухой?

— Не… — Минька повернулся и увидел немолодого солдата в гимнастерке без пояса и в тапочках на босу ногу. Один рукав гимнастерки был начисто оторван, и рука, обмотанная бинтами, покоилась в марлевой косынке, словно младенец в люльке.

— Я тебя спрашиваю, а ты не откликаешься…

— Засмотрелся. — Минька шмыгнул носом и проворно достал из-за пазухи загодя приготовленные из старых газет кулечки.

— Никак земляника? — спросил солдат и втянул в себя воздух. — Духовита. Продаешь?

Минька кивнул.

— Почем?

— Нипочем, — сказал Минька тихо. — Меняю я. На хлеб, на сахар…

— Голодно? — спросила забинтованная голова.