Когда горит снег - [6]

Объезжая на рассвете свои поля, зазеленевшие первыми весенними всходами, он радостно чувствовал, что, наконец, кончена война, что он жив и может продолжать свою привычную работу. Иногда, остановив поводом коня и любуясь с какого-нибудь пригорка видом знакомой местности, он ловил себя на мыслях стратегического свойства: где здесь можно расположить батареи, как должна проходить линия окопов и какие меры следовало бы принять при данной обстановке на случай флангового обхвата неприятеля.

И тут же с улыбкой вспоминал, что ничего этого не надо…

И вот, в одно из таких утр полковник Ренье вспомнил раненого товарища, давшего ему возможность сажать виноград, рыть оросительные канавы и играть по вечерам в шахматы с кюре. Ему стало стыдно, что он до сих пор еще не поинтересовался его судьбой. Он немедленно написал в Париж, в госпиталь, прося сообщить, в каком положении капитан Савицкий. Несомненно он должен пригласить его к себе в имение.

Ответ, полученный через несколько дней, озадачил полковника. В нем кратко сообщалось о том, что капитан русской службы Савицкий оправился от ран и подлежит выписке, но вследствие сильной головной контузии у него частичная атрофия памяти. Впрочем, следовала приписка, эта атрофия не отразилась на умственных способностях капитана, и выражается только провалом в памяти за определенный период. Врачи надеются, что это со временем пройдет.

Подумав, полковник решил лично съездить в Париж.

Савицкий шел по солнечным, весенним бульварам Парижа, жадно всем существом впитывая полузабытую жизнь.

Голова кружилась от весеннего воздуха, грохота проносящихся автомобилей. Смешавшись с толпой, он почувствовал, что отвык от нее, не может, как прежде, слиться с нею, стать нераздельной частью ее движения, ее многоликой души.

Но это мало беспокоило его. Было какое-то ощущение наблюдающего со стороны. Без презрительной усмешки, горечи и даже иронии.

Тело воспринимало жизнь остро и напряженно, как неведомое наслаждение, не дающее времени вдумываться в него.

Пахло цветами, бензинным перегаром и женщинами. Как давно, он не видел женщин. Именно таких: дразнящих и вызывающих, смеющихся, нарядных, зовущих взглядами, улыбками, шелестом шелков, неуловимым томлением, исходящем от них в эти буйные весенние дни.

Он был силен и молод, несмотря на все ранения. Его высокая, стройная фигура в полувоенной форме английского покроя, с ленточкой Почетного Легиона в петлице привлекала внимание. Женщины скользили по нему глазами, улыбались призывно и нагло, оценивая его красивое бледное лицо, и уверенную спокойную силу, чувствовавшуюся в каждом движении.

Маленькая блондинка, одетая со скромным изяществом, удивленно вскинула глаза на проходившего и остановилась. Он тоже остановился, немного смущенный ее пристальным взглядом, непохожим на остальные.

— Ты… ты здесь в Париже?

Ее взволнованный голос наполнил все его существо какой-то смутной тревогой, но слова на незнакомом языке не сказали ему ничего. Ему показалось, что она пьяна, и тревога уступила место чувству покровительной небрежности с которой принято говорить с уличными женщинами:

— Что с тобой, малютка? Ты нездорова? Или, может быть, приняла меня за кого-нибудь другого? — спросил он по-французски.

И сейчас же заметил, как потускнело ее лицо, превратившись в равнодушную, привычно улыбающуюся маску.

— Пойдем…

И он пошел за ней, опьяненный весенним днем, изголодавшийся без женщины…

Она что-то говорила — он не вслушивался в этот птичий щебет, которым уличные женщины прикрывают опустошенное безмолвие души.

В вагоне подземной дороги было полутемно и прохладно. Его мало интересовало, куда они едут. Все его существо было наполнено острым, долго сдерживаемым желанием. Казалось, что эта сила заражала и женщину, привыкшую к равнодушным, брезгливо презрительным ласкам случайных встреч.

Они вышли у Северной заставы Парижа. На улице их охватила идиллическая тишина пустынного квартала, такого странного после буйного движения центра. Женщина любила этот уединенный островок тишины, чем-то неуловимо напоминавший ей старый русский уездный город. Сейчас это настроение усиливалось тем, что ее спутник был похож на потерянного ею близкого человека. Она вглядывалась в его лицо, стараясь не думать о том, что он такой же случайный, как и все, кто провожает ее этой дорогой. Так же, как и все, он поднимется к ней в комнату, равнодушно посмотрит на стены со старыми фотографиями «оттуда» и нетерпеливо обнимет ее, чтобы не терять дорогого в наши дни времени.

Он долго ласкал ее с радостью молодого животного, а она, закрыв глаза, думала о другом, которого столько лет страстно желала встретить. Открывая их, видела перед собой до боли знакомое лицо, и в страстное томление острой иглой входила мысль, что это именно «он» видит ее такой, как она есть, какой сделали ее эти страшные годы…

Неужели может быть такое мучительное сходство? Конечно, это был не он.

Неужели Алексей, любивший ее даже и тогда, когда она стала женой другого, не узнал бы ее сейчас? Ведь она, с ее до боли опустевшей, обесцененной душой, в сущности так мало переменилась. Годы, смявшие тяжелым колесом, все, что было ценного, не коснулись ее внешности.