Когда диктует ночь - [12]

— Это очень ценный документ, и старик будет сопротивляться, учтите, — говорит она. — Он наверху развлекается с одной из девочек и скоро спустится. — Считая дело сделанным, Чакон поправляет браслеты. — Надо дать ему время, он слепой, но риск от этого не меньше, арабы народ воинственный, так написано в Библии, — поясняет Чакон, бренча браслетами. — А теперь извините меня.

Луисардо продолжает рассказывать про Чакон, лесбиянку, имевшую влияние в самых зловонных притонах Мадрида, которые в тридцать девятом получили церковное благословение и оставили на улицах запах нечистот, сохранившийся и по сей день. Нас с тобой тогда еще и на свете не было, так же как и путешественника, который, онемев, смотрит на старую шлюху, выкрикивающую оскорбления в его адрес. Ее иссохшие груди трясутся. Она указывает путешественнику пальцем на дверь. Волосы старой крысы топорщатся, седины выкрашены под цвет черного дерева, а грим потрескался, как пересохшая глина. Глаза торчат на лице, изможденном то ли от принудительной диеты, то ли от какого-то неизвестного вируса, которым наградил ее кто-то из родственников. Наконец путешественник чувствует, как зрачки ее больных глаз, похожие на два гнойника, пробуравливают его насквозь. Мрачнее тучи — таково действие таблеток для похудения — Чакон подходит к нему изрыгая потоки брани. Когда путешественник чувствует ее дыхание, на него находит приступ дурноты. Гнилостная вонь старой клячи. Вблизи она похожа на опустившуюся театральную испанку с лицом, словно склеенным по кусочкам, в плохо заживших шрамах от пластических операций. Страх божий, только представь себе.

Я представлял себе пожилую женщину, противящуюся старению с помощью хирургов и амфетаминов. Такую же, как хозяйка «Воробушков», но морщинистую и с волосами цвета черного дерева. В конечном счете вульгарную штопальщицу плев, которая хранила тайны своих самых видных клиентов, всех тех, кто переступал порог ее заведения. В конце концов я представлял себе то, что рассказывал мне Луисардо с широкой ухмылкой на лице. По его словам, путешественник тоже частенько бывал там, но на этот раз она поймала его с поличным, малявка, с тоником, подкрашенным виски. И не подумай, что это было какое-то там виски, еще чего, путешественник пьет «Джонни Уокер», виски странников; он отливал его себе во фляжку на работе, пользуясь недосмотром начальства, которое скоро навсегда уйдет из его жизни.

Когда путешественник познакомился с Рикиной, он работал в другом месте, малявка, в изысканнейшем двухэтажном кафе на Гранвиа. И не причинность то была, малявка, а скорее случайность, точнее говоря, серебряный портсигар, который оставила на стойке та негритянка с волосами цвета свежесбитого масла.

Вечерний свет забрызгал столики и зонтики от солнца. А между тем мухи безумеют от ветра, он насвистывает свои бессвязные песенки и сметает салфетки и креветочную шелуху под ноги клиентам Наты. Чтобы не запутаться, уточним, что заведение Наты находится напротив жандармской казармы и считается одним из самых уважаемых портовых кабачков, где в любое время дня можно отведать чего-нибудь вкусненького. Его дымящиеся осьминоги, жареный мерлан и кальмары одерживают славные победы над желудками смертных. И не только смертных, но и богов, и вот как раз туда-то и направляется сейчас женщина, которая считает себя богиней. Поосторожнее — Земля вращается только потому, что она позволяет ей вращаться. Недостаток нравственности в ней искупается избытком плоти, и, глядя издали, нельзя сказать, приближается она или удаляется, потому что лицо ее трудноотличимо от задницы. Мы уже знакомы с ней, хозяйкой «Воробушков». Кот выпускает когти, приветствуя ее, а собачонка, больше похожая на крысу, чем на собачонку, забирается на руки хозяйки, словно ища убежища, и сворачивается клубком от страха. Она не столько лает, сколько повизгивает и не успокаивается, сколько ни чеши ей за ухом, ни поглаживай по спинке, ни скребись в паху ногтями, обведенными траурной каемкой.

— Слушай, какого дьявола? — раздается голос гермафродита с акцентом жителя пампы. — Какого дьявола? Ревешь, прямо как новорожденный.

Она просидела так довольно долго на террасе Наты, закинув ногу на ногу. Ее зовут Герцогиней, и в тот день накануне праздника она позволила сопровождать себя набриолиненному типу со шрамом на щеке. Он ни разу не раскрыл рта на протяжении всей встречи, продлившейся больше часа.

— Слушай, это… мой компаньон.

Герцогиня представила их друг другу, и тип со шрамом, не вставая, чтобы не растрепалась прическа, протянул руку сеньоре, которая явилась с опозданием, прижимая к груди собачонку. «Женщина, сердце которой сочится гноем, а в душу впились клещи», — думает тип; гноя и клещей в нем не меньше, но явно меньше денег. Поэтому сеньора собирается предложить им кое-какую работенку.

— Но к чему такая срочность? — спрашивает Герцогиня, высоко поднимая брови, такие густые, как будто их намалевали фломастером.

Некоторые поговаривают, что титул пристал к ней потому, что она была любовницей какого-то сеньорито во времена Франко. Вышеупомянутый сеньорито осыпал ее драгоценностями и обещаниями в благодарность за любовь настолько же смутную, насколько и священную. Сверхурочные и какой-нибудь драгоценный камешек, которые она царственно сдавала на следующее утро в заклад. «Что-то нам сегодня принесла Герцогиня?» — со скрытой усмешкой спрашивали оценщики. Она, считавшая себя Эвитой Перон, молча распластывала по прилавку свои груди с кружками сосков размером с яичницу. Оценщики, отпихивая друг друга локтями, рвались не пропустить зрелище. Никто не хотел упустить возможность стать свидетелем краха одного из испанских грандов. Герцогиня выуживала из насыщенных гормонами складок своей плоти бриллиант. Оценщики потирали руки, а она использовала расписки в качестве носового платка. Она делала это у всех на глазах, нисколько не смущаясь, с обескураживающей вульгарностью. Так обстояли дела, пока в один прекрасный день сеньоритишко не промотался вконец и не утратил титула и положения. Преследуемый кредиторами и векселями, он решил сменить место жительства. И покончил с собой, пустив пулю себе в рот. Ба-бах. Люди говорят, что кровь, вытекшая у него из ноздрей, была красной, как цифры рулетки, и что никакой посмертной записки он не оставил. Просто спустил курок — и все. «Астра» девятого калибра.