Когда диктует ночь - [10]

Льет дождь. Жеребчик выходит первым, направляясь к одному из бунгало. Он вымок до нитки и смешно сжимает у горла воротник. Он чувствует, как струйка воды сбегает ему за шиворот, и смотрит по сторонам взглядом, который любой полицейский назвал бы маниакальным. Еще одна деталь: он так и не вынул изо рта трубки, теперь она погасла, и во рту горечь, он шагает, заворачивая ступни внутрь; гравий влажно хрустит под ногами Милагрос, которая идет сзади, и вид у нее раздосадованный, потому что с этими чокнутыми никогда не знаешь, чего ждать, боязливо думает она. Ей и в голову не приходит, что при любой крайности обязательно должен появиться ее брат, словно возникнув из расселины ночи, как, говорят, появлялся ее Чан Бермудес. Она и вообразить этого не может. На плечах у нее шубка, в руке — ключи от одного из бунгало. Она прячется под дырявым зонтиком, который учтиво уступил ей клиент. Стоит зима, и кроме дождя порывы ветра полосуют тело, разрушают кости. Временами кажется, что ночь обрушивается на них всей своей тяжестью.

«Откормленный жеребчик с замашками скрытого рогоносца», — думает про себя Луисардо. «Когда он притрагивается к жене, та точно думает о другом», — неотвязно крутится у него в голове. Луисардо следует за ним по пятам с того самого момента, как тот вышел из машины. «Ауди» с кадисскими номерами. Жеребчик вел себя осторожно и припарковался не там, где все остальные. Жеребчик спрятал свою машину рядом с «рено» и прокрался в «Воробушки» кружным путем, укрываясь под мятежно рвущимся из рук зонтиком, виновником ненастья. Изо рта у него вырываются облачка пара, и он шныряет глазами по обеим сторонам дороги. Так, словно за ним гонится нечистая совесть. Не проходит и четверти часа, как он появляется снова, ведя под руку Милагрос. «Бинго», — думает про себя Луисардо. В глазах у него появляется колючий блеск, а на дворе зима, и еще далеко до праздника, далеко до того времени, когда ветер невидимкой будет швыряться в путешественника «горошками», сорванными с платков, и навсегда потерянными поцелуями.

* * *

Ветер в Тарифе — это нечто естественное, как сюрреализм или безумие. Естественно и то, что Луисардо уроженец Тарифы. Поэтому я и вообразил, что все эти историйки надул в его голову с жирными, всклоченными волосами ветер. И, как только они там хорошенько перемешались, это чертово отродье стало рассказывать их, не закрывая вечно врущего рта. Тихо, малявка, ночь едва началась, а путешественник уже весь в испарине, лето, и все градусники в столице расплавились. И тогда Луисардо первым делом заводит свою говорильню, и говорит, и говорит, чтобы потом, как фокусник, незаметно начать все сначала, пока аудитория, которую чаще всего составлял я один, слушает его развесив уши.

К вашему сведению, Луисардо никогда не покидал пределов Гибралтара, однако знает мадридские улицы, как будто мочился там на каждом углу. У холма Санто-Доминго, там, где парковка, прямехонько напротив заведения Чакон, малявка, вот где все началось. Луисардо криво улыбается, показывая свой острый, как зуб ножовки, клык, там-то путешественник и поджидал Рикину. Из его лживого рта вырываются клубы дыма, слюни и выдуманные имена девушек, которые ходят в купальниках и туфлях на высоком каблуке, демонстрируя свои ножки. Так они еще аппетитнее, чем совсем голышом, малявка. Пышнозадая Самира, высокая и стройная, с осиной талией и ярко-фиолетовым влагалищем. Толстушка Ясмина с нежными руками, которая заплетает волосы в разноцветные косички, позвякивающие в темноте. Хайра-доминиканка, у которой ягодицы начинают подрагивать при виде каждого толстосума. Катрин, которую близкие для краткости зовут Кати, получившая в Париже воспитание вместе с бешенством матки. И еще восемь, малявка; Луисардо продолжает врать хриплым, рокочущим от скопившейся слизи голосом. Это случилось позавчера, за два дня до того, как путешественник объявился в Тарифе, а теперь тихо, потому что ночь заставляет его судорожным движением отдернуть занавеску. Лето, конец августа, и в Мадриде такая жара, что топор может увязнуть в воздухе. Путешественник не замечает Чакон, какое там. Не замечает он и того, что ведет себя слишком уж хипповато. Ворвавшись сгоряча, единственное, что видит путешественник, — это что Рикины здесь нет.

Луисардо рисует живописную картинку: Чакон курит в конце стойки в компании двух личностей, скрытых тенью. Чакон разговаривает, пьет и продолжает курить, всякий раз встряхивая своими браслетами, когда подносит сигарету к губам, и потихоньку напевает мелодии песен, таких же старых, как она сама. Краешком глаза в одном из зеркал Чакон замечает лихорадочно ворвавшегося путешественника, который подходит к стойке и, окинув взглядом рассевшихся рядком девиц, нервно спрашивает Рикину; ядреные мулатки в обтягивающих купальниках, которые зевают от скуки, уже знают путешественника, знают, что он пустой, малявка, что карманы у него дырявые, говорит Луисардо, расплываясь в улыбке. Все это они уже знают, и поэтому им лень даже пальцем пошевелить, чтобы подозвать его, и они продолжают зевать, непристойно развалясь за стойкой, которую какой-то умник размахнул от стены до стены, так что едва удалось втиснуть слегка продавленный диванчик и игровой автомат, на котором никогда много не выиграешь.