Когда цветут камни - [55]

Недавно после совещания в штабе дивизии Корюков совсем было собрался поговорить с полковником Россименко, исполняющим обязанности командира дивизии, и показать ему, как действуют штурмовые отряды. Но, пораздумав, воздержался: в сравнении с залпами новых «катюш» или атакой большой массы танков действия штурмовых групп и всего отряда будут выглядеть смешными и жалкими. Ведь люди привыкли на войне видеть и признавать только то новое, что имеет внушительный вид и потрясающий эффект. А здесь ничего эффектного — солдаты с автоматами, в касках и серых маскхалатах ползают по земле, разбирают кирпичи, камни и атакуют поодиночке без привычного «ура».

Полковник Россименко, как бы прочитав по лицу Корюкова невысказанные мысли, тотчас же посоветовал:

— Тебе, Корюков, пора наводить порядок в полку и сколачивать роты, а ты ходишь, как колхозный бригадир по огородам.

— Товарищ полковник, полк еще на отдыхе.

— Знаю. Но хорошие командиры дисциплину строя соблюдают в армии без выходных. Учти это, ты еще молодой командир полка.

— Слушаюсь. Разрешите вернуться в полк?

— Возвращайтесь.

И был такой час, когда Максим Корюков усомнился: «Может, и в самом деле я не командир полка, а всего-навсего прораб или колхозный бригадир, которому случайно доверили полк?» И ему стыдно стало думать о том, что его штурмовые отряды — что-то новое в развитии тактики штурмовых групп, родившихся в боях на улицах Сталинграда.

Но эти сомнения жили в его душе один только час. Вечером того же дня позвонил генерал Бугрин. Сообщив, что за форсирование Одера большая группа гвардейцев полка отмечена правительственными наградами, и поздравив Корюкова с награждением орденом Ленина, он спросил:

— Что нового придумали твои люди на отдыхе?

— Думаем, но пока еще докладывать не о чем, — ответил Корюков.

— Н-ну, думайте, думайте…

В тот же час Корюков собрал боевой актив полка, чтоб поздравить награжденных и посоветоваться с ними. Совещались долго, а под конец решили вместе поужинать. Быстро накрыли стол, выпили по чарке — и полилась песня.

«Друзья вы мои и товарищи, ведь нам выпадает на долю войти в Берлин. И мы, конечно, возьмем его, но дело это не легкое и не простое… Надо крепко подготовиться, по-гвардейски», — мысленно предупреждал он чуть охмелевших гвардейцев, чувствуя на себе их пристальные взгляды. Сердцу его было тесно в груди, вложи он всю свою силу в песню, дай голосу волю — и опять погаснут лампы. Пел Максим сдержанно, но от всего сердца. А в глазах у него была грусть: на столе стояли нетронутые четыре чарки с водкой и четыре тарелки с пельменями. Это для тех, кто был отмечен в списках награжденных посмертно. Стол накрывал шеф-повар полка Тиграсян, но он не обошел русского обычая: на погибших поставил тарелки и чарки, будто они где-то задержались и сейчас войдут…

В этот час на охране штабного блиндажа стоял Леня Прудников. Стоял он у самого входа. И когда солдатская плащ-палатка, повешенная на дверях блиндажа для светомаскировки, отставала от косяков, ему были видны лица поющих гвардейцев.

Он увидел своего учителя, краснощекого Виктора Медведева; поблескивая золотой звездочкой, Виктор пел с увлечением, вскидывая при каждом такте правую руку с таким видом, словно при нем была снайперка, и он вел из нее огонь.

Рядом с Медведевым сидел хитроглазый пулеметчик Рогов со своим вторым номером — огромным Файзуллиным. В лад песне друзья попеременно рубили ладонями воздух, как бы командуя один другому: огонь, огонь.

С другой стороны стола, под рукой дирижирующего комсорга Движенко, щурился наводчик Тогба. Он заливался, как соловей, его узкие глаза превратились в едва заметные щелочки и, наверное, ничего не видели… Первое время этот маленький якут казался Лене несмелым и слабым солдатом. Но в день форсирования Одера он поразил Леню неожиданным своим проворством, находчивостью и удивительным спокойствием, которое сохранял в горячем деле. Когда орудие переправили на западный берег, у лафета остался один Тогба. Но орудие не замолчало. Тогба успевал поднести снаряд, зарядить, навести орудие и произвести выстрел в самый нужный момент. Выстрелит, высунет голову из-за щита. Посмотрит, поморщит нос, затем прищелкнет языком: снаряд точно пришелся в цель. И снова за работу. И помогать-то ему не нужно было, все успевал делать сам.

Осанисто выпячивая украшенную орденами грудь, пел чубатый сержант Алеша Кедрин, командир группы автоматчиков, в которую недавно зачислили Леню. Хороший командир Кедрин: никогда не кричит, не бранится, и все солдаты называют его запросто — Алеша. И Алеше нравится, когда его называют уменьшительным именем. В новом блиндаже он указал Лене место на нарах рядом с собой.

В блиндаже пели все, кроме лейтенанта Василия Корюкова. Этот присутствовал здесь в качестве помощника начпрода полка, в обязанности которого входило угостить боевой актив полка по всем правилам. Василий сидел за спиной подполковника Вербы, в дальнем углу, и, как показалось Лене, недобро, с осуждением сжимал губы. Бледный и чем-то недовольный, он был похож на сплющенную снарядную гильзу.

— О Лонка! — обрадованно развел руками выскочивший из блиндажа Тогба. По всему видно, он хотел обнять Леню, но опомнился: часовой — неприкосновенное лицо, и отступил в сторону. — Верно, Лонка, хорош песня Ермака. Ты брат, я брат — большая родня. Наши невесты есть хорошо, красиво. Я мало-мал тоскуй, ты мало-мал тоскуй — хорошо.