Когда цветет вишня - [6]

— Вон! — прохрипел Дзюба. — Уезжай немедленно. Я слово дал. Уезжай… Я за себя не ручаюсь.

— А наше дело? Как с ним? — и Марат повернулся к нему прежним — пепельным, спокойным — лицом, на котором бродила, точно заблудившись раз навсегда, рассеянная — не то грустная, не то бесповоротно безумная улыбка.

— О-о-о!.. — замотал Дзюба головой. — Тошный ты!..

А когда Марат уже сидел в седле и «Мечта Анархии», дожевывая клок травы, лениво-протестующе поводила мордой, — Марина, точно птица, у которой в неволе вдруг выросли крылья, сорвалась с крыльца и промчалась — птицей, птицей, почуявшей открытую дверцу клетки, — мимо Дзюбы, только платком задев его, к Марату, уже на ходу крича:

— Подождите! Подождите!

И кричала, — спиной прижимаясь к ногам Марата, назад, через плечи свои, руки забрасывая, алчущими пальцами ловя помощь, надежду, защиту, а лицом пылающим к Дзюбе, глазами несытыми к Дзюбе, глазами ненавидящими к Дзюбе.

— Возьмите меня с собой… Я не жена ему. Зверь! Зверь! Увезите меня. Я полюблю вас… Зверь! Я уже вас…

Сдирая с себя ремень, словно полоску с живого трепещущего мяса, кромсая кобуру, Дзюба выхватил револьвер.

Сотни раз умирая тигрицей на всех театральных подмостках от Читы до Москвы и от Москвы до Житомира, в последний раз умирала Кармен на траве неподалеку от виселиц, под вишнями Белого-Крина, умирала жалко и безнадежно, как бескрылая птица, как пигалица, подшибленная, смятая вихревой, огненной бурей.

Вечерело…

По степи ложились густые тени, словно плуг неведомый извлек из-под травы черные бархатные полосы и уложил их рядом, полосу за полосой. Все глубже и глубже уходило небо в высоту. Четко, чудесно и волнующе возник в глубине Пояс Ориона. Марат оглянулся — далеко позади расплывалась и таяла последняя вишневая купа Белого-Крина. Марат опустил поводья и поднял к горящему Поясу близорукие, подслеповатые, но широко, широко раскрытые глаза.

«Мечта Анархии» дернула мордой, удовлетворенно фыркнула и ущипнула влажную росную траву.

VII

Одним словом…

Поздно ночью Митнюк рыскал по Белому-Крину, — шарил по вишневым садам, выуживал сотников из кустов, отрывал их от дебелых бабьих грудей, от разморенных молодух и волок их к атаману: всех сотников созывал Дзюба на спиртное раздолье, на остаточки (завтра новый спирт будет: едут сосунцовские бочки), на бражный разлив, за упокой души новопреставленной.

Всех подобрал Митнюк, только Бужака не мог найти.

— Б-у-ужа-ак! — долго надрывался в вишеньи гнусавый голос. В ответ только тренькали балалайки, летела матерщина и уплывали из-под самых ног гульливые женские смешки.

И опять в докторском домике завоняли трубки, застучали жирные сапоги, запрыгали бороды, кроваво зазияли раздвинутые рты, запотнели рубахи, растопырились окорока и зазвенели кружки.

И опять Дзюба швырнул стул на середину, снова сел верхом, упираясь локтями о спинку стула, и заклокотал, заревел, выкатив на белые локти бешено-пьяные глаза, — две впадины, облитые смолой, кровью, сумасшедшей мукой:

— Марина, пляши!

И тут как тут, на пороге, на свету зачернел Бужак. Митнюк, опрокидывая снедь, бутылки, потянулся к Бужаку через стол:

— Бужак… Стерва. Да я тебя шукал. Живем!

— Есть! — ухмыльнулся Бужак во весь рот. И внезапно, мигом посерел, подтянулся, шагнул к середке и, срываясь с голоса, крикнул:

— По приказу социальной и коммунальной революции. Мать вашу… Одним словом — ни с места! — и приставил маузер к бритому затылку Дзюбы.

В окна, в двери прыгали, лезли, скакали, напирали шинели.