Кофемолка - [45]

Иногда я видел ту же пару на следующий день во второй категории посетителей — молча завтракающими во вчерашней мятой одежде, блаженствуя или дуясь. Так или иначе, мы знали, что наше дело сделано. Если честно, я бы даже не слишком возражал против естественного завершения чьих-то объятий под нашей крышей. Мне нравилась идея, что спустя годы «Кольшицкий» будет фигурировать в чьих-то воспоминаниях — из тех, что красят сны и омрачают явь мужчинам среднего возраста: ах, если бы я только мог вернуться в то кафе! Вернуться, надеялся я, будет все еще можно; оргазм не гарантирован.

Вы могли заметить, что в этой классификации отсутствует одна важная демографическая группа — наши друзья. Возможно, они решили дать нам время втянуться в дело. И все-таки было немного странно, что ни один гость, отмечавший с нами открытие кафе в июне — ни Алекс Блюц, ни ресторанный критик Оливер, ни Лидия, ни Фредерик, — ни разу не заглянул к нам в качестве клиента. Нинины друзья-в-законе с юрфака тоже находили причины держаться в стороне. Нижний Ист-Сайд был «слишком далеко». «Какой там адрес, еще раз?» «Фуллертон — это между чем и чем?» «На работе страшная запарка — ну, ты же знаешь, как у нас все… Точнее, знала — счастливица!» «Мы на лето сняли дом за городом». «Слезаю с кофеина». Единственным полупостоянным посетителем пока что был, представьте себе, Вик Фиоретти, дипломатические отношения с которым мы восстановили после шести или семи подхалимских сообщений на автоответчике и личного слезного извинения перед Ниной за строчку про «желтую девочку». К моему вящему удивлению, Вик все время выступал в нашем районе — в маленьких клубах типа «Толстый карапуз», которыми Нижний Ист-Сайд пестрил, как раньше бодегами, каковые эти клубы и заменили, но также и в более серьезном «Меркури-лаунж» за углом и даже в придирчивом «Тонике» через пару кварталов к югу. У нас он появлялся после концертов, неизменно потный, неизменно пьяный, почти неизменно в прекрасном расположении духа. Он даже начал производить вялые попытки заплатить за свой кофе. Было похоже, что десятилетняя депрессия его наконец отпустила: каждая группа, для которой он разогревал зал, была потрясающей, каждый промоутер — милейшим человеком, и какая-то сказочная девушка вызвалась помочь ему составить офигительную адресную книгу. Я еле заставлял себя бормотать «поздравляю» в нужных местах. На фоне легкого остракизма, которому подвергали нас с Ниной все остальные, каждый визит Вика, хоть и не по его вине, бередил рану.

В то же время одиночество сближало нас с Ниной как никогда раньше. Мы разработали только нам понятные кодовые наименования разным пакостям: мышь была «джерри», таракан назывался «туранчокс» в честь уродливого карлика-злодея из наркотического советского фильма «Через тернии к звездам». Как космонавты на орбитальной станции, или полярники, или зэки, мы усердно, слой за слоем, закукливались в сленг и ритуал. Друзья? Не больно-то и хотелось.

Зато я нажил первого врага. Им стал квадратный металлический контейнер, врезанный в стойку, с резиновой перекладиной посередине для вышибания использованного кофе из портафильтра. Одни называли эту перекладину стучалкой, другие молотильником: это явно был вопрос темперамента. Рада нашла на ней самое правильное место — каждый удар выбивал идеальную дымящуюся шайбу. Мои попытки обычно заканчивались непредсказуемым рикошетом, уроненным фильтром и фонтаном горячей кофейной гущи. Дошло до того, что каждый раз, когда я тянулся к молотильнику, Нина слегка, но довольно заметно приседала. Я наконец понял, что проблема не в перекладине и не в моей технике выколачивания. Моя кофейная гуща была слишком влажной, чтобы склеиться в шайбу, а влажной она была потому, что я ее недостаточно сильно компрессовал. Я стал утрамбовывать кофе плотнее, будто трубку набивал, и качество моих отходов резко улучшилось. К сожалению, качество самого эспрессо упало. Теперь кипятку нужно было больше времени, чтобы просочиться через плотно забитый фильтр, и эспрессо превращался в бурые помои. Я переключил кофемолку на более мелкий помол. Теперь струя кипятка тащила за собой частицы гущи. Я разделил пополам разницу между двумя настройками и получил более или менее приемлемый результат.

С Ниной ничего подобного не происходило. Она оказалась прирожденной баристой. Она перемещалась в тесном закутке за прилавком с пружинящей грацией теннисистки, и в каждой подаче читалось тихое мастерство. Она взяла в привычку носить барное полотенце заткнутым в задний карман джинсов, что придавало ей ковбойский вид. Признаться, я находил ее новый стиль — особенно красный платок от «Гермеса», который она переквалифицировала в бандану, — безумно сексуальным. К слову, мы умудрились раз заняться любовью в кухнетке, но только однажды, за два дня до открытия: это казалось нам необходимой частью церемонии, все равно что разбить бутылку шампанского о борт корабля. Мы сделали это по велению богов сюжетного клише. Теперь же, наблюдая, как ловко Нина управляется за стойкой, возможность кухонного рандеву после закрытия не выходила у меня из головы. Вот, думал я, неисследованное преимущество физического труда: то, что «Битлз» имели в виду в песне «Вечер трудного дня», этом манифесте пролетарского либидо. Мне также явилась мысль, что посул честно заработанного секса таился и в основе стремлений Ирины из «Трех сестер», монолог которой Нина когда-то цитировала: неприукрашенная, ничем не отягощенная случка, когда снят хомут.