Кофемолка - [26]
Я очень хотел им всем понравиться. Наблюдая, как четыре человека ползают на карачках, укладывая для меня кафель, в комбинезонах, так равномерно и обильно заляпанных, что они приобрели фактуру жести, я стыдился своих льняных брюк, своих сандалий. Моя одежда казалась мне колониальной. Роль пана заказчика была для меня нова, и странно было думать, что наш благородный путь в мир физического труда — лучше быть волом — начался с найма волов поувалистее. Я решил, что Диего, Кшиштоф, Пепе и Владислав должны видеть во мне равного, даже если это означало, что я буду делать и говорить все, что они теоретически могли бы от меня хотеть. Это желание переросло в нервный тик, странный, натянутый, асексуальный флирт. Я стал, выражаясь по-ленински, политической проституткой. Я накупил простой, недорогой одежды, которую носил на стройку, — рваные джинсы «Фэйк Лондон», стоившие мне две рецензии в «Киркусе» на закрытой распродаже, и стопку графитовых футболок из «Американ Аппарел». Я начал принуждать себя читать новости спорта и вскоре заучил достаточно фактов, чтобы со знанием дела поддакивать мужской беседе. Выяснилось, что у «Янкиз» выдался крайне неудачный сезон, что «Метс», наоборот, превзошли все ожидания и что открывалась реальная перспектива чего-то под названием «сабвейный чемпионат». [27] Также оказалось, что в бейсболе есть больше чем один человек по имени Эрнандес.
Еще я пытался вовлечь Кшиштофа и Влада в разговоры на панславянские темы — и был встречен стеклянными взглядами. Их не интересовали ни пакт Молотова—Риббентропа, ни актриса Барбара Брыльска, ни даже их невоспетый соотечественник Георг Колыиицкий. Более того, бригада напрягалась каждый раз, когда я пытался встрять в беседу. Возможно, они думали, что я прощупывал почву для того, чтобы урезать им плату.
Наш ремонтный бюджет составлял 58 тысяч долларов — все, что осталось от оговоренного ранее капиталовложения ста тысяч после того, как Ави угостился шестимесячным залогом, а наш инвестиционный фонд оштрафовал нас на 12 тысяч за преждевременное изъятие. (Мы с Ниной совершенно забыли, что деньги были вложены на шесть лет как минимум, чтобы максимизировать ежемесячные дивиденды.) Подобной суммы не хватило бы на настоящего архитектора, так что мы распланировали интерьер сами. Я не горжусь этим фактом, но за те шесть недель, что занял ремонт, Орену зачастую приходилось работать с салфеток.
Бывшая «Будка» имела необычный план — при взгляде сверху он напоминал змею, проглотившую сперва игральную кость, а затем кубик Рубика. Помещение начиналось с короткой, узкой прихожей, которую теснило парадное по другую сторону хлипкой стенки, затем расширялось в квадратный обеденный зал, сужалось снова, чуть раздавалось в районе кухнетки и, наконец, заострялось до треугольного коридорчика, косо упирающегося в дверь туалета. Задача состояла в том, чтобы заманить посетителей глубже бутылочного горлышка. Мы решили в меру сил открыть фасад, что означало застекленные створчатые двери вместо витрины. Стены основного помещения было решено обшить темным дубом от пола до цоколя на уровне глаз; выше комнату перепоясывала полоса рельефных обоев с египетскими мотивами, а за ним эстафету перехватывала многослойная масса винтажных плакатов до потолка. Заказанная по Интернету антикварная витрина для тортов за четыре тысячи долларов, с охлаждением и латунной отделкой, — похожая на ту, что Нина видела в ресторане «Паяр», только еще лучше, — ехала из Брюсселя. Я задумывался, не заказать ли у портного по соседству форменные жилеты для официантов (серые, елочкой, с перламутровыми пуговицами, возможно даже из винтажной шерсти, в дань уважения истории района), но в отсутствие официантов эта идея, пожалуй, слегка опережала свое время.
Придумывание наименований всему и вся, с другой стороны, ничего не стоило, и мы развлекались этим изо дня в день. «Лилипут, человек, Гулливер», — внезапно провозглашала Нина, и мне требовалась пара секунд, чтобы понять, что речь идет о размерах стаканчиков.
— Не правильнее ли будет «Лилипут, Гулливер, Бробдингнег»? Гулливер был человеческого роста.
— Хорошо, тогда маленькие будут «Роман», а большие «Орсон».
— А? Извини, милая, не понимаю.
— Разве не ясно? Роман Полански, — Нина провела ладонью в метре с лишним от пола, — и Орсон Уэллс. — Теперь она раскинула руки, будто обнимая баобаб. — Нет? Не нравится? Ну вооот…
— Да ради бога. Только назови мне среднего режиссера.
— Посредственного — пожалуйста. Вим Вендерс! Джим Джармуш!
— Цыц! По-моему, он живет в этом квартале.
Не менее животрепещущим вопросом, чем то, как назвать наши чашки и стаканы, был вопрос, что в них наливать. Мы твердо решили не отставать от Грабалов и не успокаиваться, пока не разыщем сам платонический идеал венского кофе. Наш венский кофе должен был заставить нью-йоркцев моментально отречься от своего неотесанного итальянского кузена. Сладкий, глубокий, сложный, избегший французских пневматических унижений, коронованный шелковистой пеной, налитый в прозрачный стакан для оптимальной демонстрации постепенного взаимопроникновения слоев, поданный с крохотной шоколадкой в качестве кокетливой льготы и глотком сельтерской в качестве благоразумного прицепа и хитро скрывающий потенцию двух обычных эспрессо посреди всех этих финтифлюшек. (Привыкнув рифмовать горечь с достижением, наша пуританская нация думает, что чем сильнее зерна поджарены, тем крепче кофе; на деле же кофеин лишен вкуса и запаха, и чрезмерная обработка, наоборот, выжаривает его из зерен.) Ни один из дисконтных оптовиков, рекомендованных Яроном, не отвечал нашим запросам. Большинство из них носили неприятные имена типа «Кобрикс» и телефонные коды штата Нью-Джерси.
