Кодекс Люцифера - [8]

– Да сжалится над ним Христос, – прошептал приор.

– Да смилуется Господь над всеми нами, – произнес тихий голос рядом с ним.

Брат Томаш стоял возле него и смотрел на всех убитых.

– Мы делаем работу дьявола, – сказал старик.

– Нет, мы защищаем от него мир.

– Ты называешь это защитой, отец настоятель? Почему мы не помогли этим несчастным женщинам?

– Иногда жизнь многих перевешивает жизнь немногих, – ответил приор Мартин и сам себе не поверил.

– Господь сказал Лоту: «Иди туда и приведи мне десятерых невинных, и ради них Я пощажу всех грешников».

Мартин молчал. Он рассматривал обезображенное лицо мертвеца на полу, острие болта, торчащее у того из широко открытого рта. В глазах священника блестели слезы.

Томаш неожиданно упал на колени и закрыл убитому глаза. Потом засунул руку за воротник его рясы и вытащил оттуда блестящую цепочку. Ее конец свободно повис в пальцах старика.

– Печать, – сказал приор Мартин. – Он потерял ее. Возможно, именно по этой причине он…

Томаш, по-прежнему стоя на коленях, снизу вверх посмотрел на Мартина.

– Нет ничего, что могло бы оправдать происшедшее, – возразил он. – Ни его смерть, ни смерть братьев, пытавшихся задержать его, ни смерть женщин и детей. – Он показал рукой на здание монастыря. – Ни смерть того человека – там, внизу, в подвале.

– Но он хотел похитить Кодекс, – попытался оправдаться Мартин.

– Он бы никогда не смог вынести его отсюда.

– Все, что я приказывал, должно было послужить защите Кодекса и защите мира от него же.

Томаш покачал головой.

– Отец настоятель, я буду молиться за тебя.

Рыдания подступили к горлу Мартина прежде, чем ему удалось подавить их. Его неожиданно охватила уверенность: он проклят, и его бессмертная душа будет вынуждена отправиться в ад. Снова в его мозгу вспыхнула мысль: «Я совершил все это, желая послужить Тебе, Господи!», но она оказалась еще менее утешительной, чем раньше. Лицо Томаша было одновременно ожесточенным и сочувственным. Мартин знал: он раз и навсегда оказался за пределами их общества. Он хотел быть их старшим, а им нужно было от него послушание, предписанное правилами ордена, но он больше никогда не сможет вновь стать одним из них. «Меня это задело, – подумал он, испытывая отвращение к самому себе. – Понимание лежало так глубоко в скрывающих его ларях, под всеми цепями, обматывавшими их, и все равно оно меня задело». Он спросил себя, возникали ли подобные мысли хоть у кого-нибудь из его предшественников, и вспомнил все оставленные ими летописи. В них не было и следа сомнения в себе – и ни единого намека на то, что кто-то из них когда-то колебался, не решаясь использовать Хранителей так, как предусматривала их клятва. Они вместе старели на своей службе – отцы настоятели и Хранители, отгороженные от все уменьшающегося общества других монахов вокруг них и похороненные в развалившемся монастыре здесь, на краю христианской цивилизации. Теперь он был отрезан даже от своих предшественников; совершенно одинокий человек, который одновременно осознавал, что не мог поступить иначе, и ничего так страстно не желал, как иметь возможность не поступать так. Он смотрел на брата Томаша широко открытыми глазами и не знал, что по его щекам струятся слезы.

– Да смилуется над тобой Господь, – прошептал брат Томаш.

Внезапно в его сознание проникли несвязные выкрики Буки, которых, как всегда, не понял никто, кроме Павла, и звонкий голос Павла, еще более резкий, чем обычно: «Здесь есть выживший!»

И в следующую секунду он услышал плач новорожденного.

4

Богослужение уже подходило к заключительной вечерней молитве, а монахи все еще оставались под впечатлением от случившегося днем. Не все присутствующие дрожали лишь от холода ноябрьской ночи, падавшей между голых стропил на маленькое собрание. Приор Мартин выбрал для начала службы первую строку псалма «Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне». И ему показалось, что сейчас эти слова обладают большим значением, чем раньше, – но в них чувствовалось меньше надежды на то, что Господь ответит на их крик о помощи. Слова псалмов, последовавшие за этим, тоже весили больше, чем обычно: «Услышь меня, когда я зову, о Боже, утешающий меня в страхе!», и «Возносите хвалу Господу, рабы, проводящие ночи в доме Божьем!», и «Моя твердыня и моя крепость, на Тебя уповаю!» Один или два брата открыто плакали, а лицо приора напоминало лицо человека, уже не надеющегося избежать адского огня. Павел скоро перестал всматриваться в спрятанные под капюшонами глаза окружавших его монахов; то, что он видел, заставляло его внутренности сжиматься от ужаса. Приор Мартин сам затянул хвалебную песнь; но голос его звучал фальшиво, и он замолчал сразу после первой же строфы. Потом он раскрыл Библию, тупо посмотрел на страницы, снова захлопнул ее и откашлялся.

– Будем же поступать, как велит нам пророк, – заявил он. – Custodiam vias meas, ut non délinquant in lingua mea [3]. Я хочу быть осмотрительным на своем пути, чтобы мой язык не подвел меня. Я выставляю стражу перед своим ртом, я умолкаю, я смиряю себя и молчу даже о добре.

– Аминь, – хором откликнулись братья.