Код Майя--MMXII - [42]

Заметим, что людям нашего поколения, выросшего в конструктивное время третьей четверти, достаточно легко уловить различия в «духе времени» между 17-й хрущёвской и 18-й брежневско-горбачёвской стадиями, которые для внешних наблюдателей, включая новое постсоветское поколение, слабо различимы. Однако они различны по оттенкам от­ношения именно к Науке и социально-психологическим стимулам, а разница столь же существенная, как между перестройкой и ельцинским периодом. В то же время мы уже с трудом различаем столь же существенные социально-психологические различия трёх стадий советской истории между двумя мировыми войнами. Даже для профессиональных политологов и многих историков всё, что после Ленина – это сталинский режим.

Такая же и большая сложность с исследованием различий «духа времени» в период до Крымской войны, до Толстого и Достоевского. Классическая естественнонаучная фи­лософия между Кантом и Марксом-Энгельсом для нас выглядит единым целым с лёгкими вариациями. Смелые научные гипотезы вроде «теплорода» или «эфира» равным образом сложены и забыты в пыльных архивах истории науки. Собственно, по всем этим причи­нам нам придётся рассматривать три знака майя и три эпохи вместе:

250	Собака в Восходе	11.09.1795 – 29.05.1815
251	Мастер	30.05.1815 – 13.02.1835
252	Лестница	14.02.1835 – 31.10.1854

Сразу же можно уловить параллель между 14 стадией гражданской войны в России и «эпохой Собаки», которой соответствуют наполеоновские войны – в масштабах евро­пейской цивилизации их тоже можно считать «гражданской войной». В этой связи закра­дывается естественное сомнение: насколько верно мы определили центральное сообщес­тво Науки, задающее общий ритм исторического развития? Потому как 14 стадия для Науки явно совпадает с такой же 14 стадией для политического класса Европы. Может быть, всё гораздо проще, и европоцентризм получит более надёжный фундамент?

Однако не будем излишне переоценивать тот факт, что два сообщества – Науки и европейской элиты в какие-то периоды развиваются синхронно и вместе, что и обеспечивает центральное место Европы в глобальной политике. Уже во второй половине XIX века Наука выходит из сугубо европейских рамок на глобальный уровень, получает надёжных и динамичных помощников в лице элиты североамериканской и российской цивилизаций. Сама же староевропейская надстройка цивилизации завершает активную четверть практически синхронно с Наукой, вместе с Крымской войной, но затем масштаб сообщества Науки резко вырастет, и европейская надстройка начнёт эволюционировать быстрее, пройдя оставшиеся две стадии Надлома, разделённые узлами двух мировых войн. После второй мировой войны Европа получит новую надстройку с политическим центром в лице СБ ООН, точнее кондоминиума внешнеполитических элит СССР и США (плюс неявно между ними Израиль) с их европейскими союзниками.

Таким образом, мы предварительно выявили факт синхронизации политических процессов европейской истории и истории современной Науки, что тоже подтверждает необходимость рассматривать эти три эпохи совместно.

Теперь, как и в предыдущей главе, попытаемся найти отражение трёх эпох и пере­мен «духа времени» в классической литературе. Первым «властителем дум» для европей­ских элит был Иоганн Вольфганг фон Гёте. И главное творение европейской литературы этого периода посвящено Науке. Обоснование того, что две части «Фауста» являют собой притчу и пророчество о судьбах естественной Науки, представлено в начальных главах книги «MMIX – Год Быка».

Нужно заметить, что для русской цивилизации властителем дум в тот же период был Николай Михайлович Карамзин. Как и Гёте, открывший литературную «эпоху Воды» своим «Вертером», Карамзин начинает с сентиментального романа на исходе этой эпохи. Гёте вместе с другими авторами «эпохи Воды» готовит Европу к Великой революции и становится консерватором вследствие этих бурных событий. Карамзин своими записками из революционного Парижа приобретает литературную известность и звание первого российского консерватора.

Люди, склонные прикрыть радикализмом отсутствие талантов, всячески пытались и пытаются приравнять понятия «консерватор» и «реакционер». Этой прижизненной и посмертной участи не избежал и Гёте. Хотя для разумного человека достаточно вблизи посмотреть на плоды деятельности радикалов под прикрытием романтики прогресса, чтобы возжелать движения к прогрессу без радикализма.

Карамзин в многотомной «Истории государства российского» заложил фундамент «памятника», завершённого Пушкиным и Гоголем – литературного русского языка, а заодно и исторического самосознания русской цивилизации и будущей российской нации. Что касается Гёте, то воздвигнутый им «нерукотворный памятник» сложнее. Речь не о языке немецкой литературы, а об общеевропейском языке символов и понятий, а также вовлечении в современную литературу широчайшего исторического диапазона жанровых форм. Если рассматривать «Фауста» как стихотворную «Историю Науки европейской», то параллели и единство «духа времени» между Европой и Россией в рассматриваемые эпохи вполне очевидны. Но также заметны отличия – Европа сосредоточена на материальных, естественнонаучных аспектах бытия, Россия – на гуманитарных, исторических, социаль­но-психологических, что проявится позже и в творчестве русских классиков, и в рождении русского аналога и продолжения «Фауста» – булгаковского Романа о Воланде.