Кобзарь - [23]

и нищие и царята —

Адамовы дети!

Тот... и тот... А что же я-то?

Я, добрые люди,

лишь гуляю да пирую

и в праздник и в будень.

Вам досадно? Сетуете?

Слушать не хочу я!

Не бранитесь! Я свою пью,

а не кровь людскую!

Так, вдоль плетней тропой знакомой

идя с пирушки в час ночной,

болтал я пьяный сам с собой,

покуда не добрел до дому.

Нет у меня детей; жена

не бранит, встречая.

Дом отрадней рая, —

кругом такая тишина

и в сердце и в хате...

Вот и лег поспать я...

А если пьяный да заснет,

пусть хоть орудья катят, —

он усом не моргнет.

И сон же, сон на диво дивный

в ту ночь мне снился.

Тут и непьющий бы напился,

последний скряга дал бы гривну,

чтоб глянуть, хоть едва-едва...

Да — черта с два!

Вот вижу: вроде как сова

летит над балками, прудами и лугами,

над оврагами и рвами,

над широкими степями

и пустырями.

А я за нею подымаюсь,

лечу, лечу, с землей прощаюсь.

«Ты прощай, земля родная,

край скорби и плача!

Мои муки, злые муки

в облаках я спрячу.

Ты ли стонешь, Украина,

вдовой бесталанной!

Прилетать к тебе я стану

полночью туманной.

Для печально-тихой речи

на совет с тобою

буду падать в полуночи

свежею росою.

Побеседуем, покамест

утро не настанет,

пока твои малолетки

на врага не встанут.

Так прощай, земля родная,

отчий край убогий!..

Расти деток: жива правда

у Господа Бога!»

Летим... Гляжу — уже светает,

край неба пылает,

соловейко в темной роще

солнышко встречает.

Видно — степи голубеют,

тихо ветер веет;

меж ярами над прудами

вербы зеленеют.

Разрослись сады густые.

Тополя на воле

встали, словно часовые,

беседуют с полем.

Вся страна моя родная

сияет красою,

зеленеет, умываясь

чистою росою.

Хорошеет, умываясь,

солнышко встречая,

не видать ее просторам

ни конца, ни края!

Не убьет ее, не сломит

никакая сила...

Душа моя! Ты о чем же

снова загрустила?

Душа моя! Ты о чем же

горько зарыдала?

Чего тебе жалко? Иль ты не видала,

Иль ты не слыхала рыданий людских?

Гляди же! А я — улечу я от них

за синие тучи высоко, высоко;

там нету ни власти, ни кары жестокой,

ни горя, ни радости там не видать.

А здесь — в этом рае, что ты покидаешь,

сермягу в заплатах с калеки снимают,

со шкурой дерут,— одевать, обувать

княжат малолетних. А вон — распинают

вдову за оброки; а сына берут, —

Любимого сына, единого сына, —

в солдаты отраду ее отдают.

А вон умирает в бурьяне под тыном

опухший, голодный ребенок! А мать

угнали пшеницу на барщине жать.

А вон видишь? Очи, очи!

Куда деться с вами?

Лучше бы вас высушило,

выжгло бы слезами!

То покрытка вдоль забора

с ребенком плетется, —

мать прогнала, и все гонят,

куда ни толкнется!..

Нищий даже сторонится!..

А барчук не знает:

он, щенок, уже с двадцатой

души пропивает!

Видит ли Господь сквозь тучи

наши слезы, горе?

Видит он да помогает,

как и эти горы

вековые, облитые

кровью людскою!

Душа моя мученица,

горе мне с тобою!

Так упьемся горьким ядом,

уснем под снегами,

пошлем думу прямо к Богу;

там, за облаками,

спросим: долго ль кровопийцам

царствовать над нами?

Лети ж, моя дума, моя злая мука!

Возьми эту ношу мучений и зла —

друзей своих верных!

Ты с ними росла,

ты с ними сроднилась; их тяжкие руки

тебя пеленали. Бери ж их, лети

и по небу всю их орду распусти!

Пускай чернеет, багровеет,

пламенем повеет,

пускай лютый змей всю землю

трупами усеет!

А пока ты не вернешься, —

я, сердце скрывая,

белый свет пройду до края,

не найду ли рая.

И вновь я над землею рею,

и вновь прощаюсь я с нею.

Тяжко бросить мать-старуху

без крова, без хаты,

но страшнее видеть всюду

слезы да заплаты.

Лечу, лечу, а ветер веет,

передо мною снег белеет;

глухие, топкие места,

туман, туман и пустота.

Безлюдье, глушь, не знать и следу

злой человеческой ноги.

Враги мои и не враги,

прощайте! В гости не приеду.

Упивайтесь и пируйте,

не услышу боле, —

я один себе навеки

заночую в поле...

И пока вы не узнали

о крае далеком,

где не льются кровь и слезы,

я усну глубоко.

Я усну... Но вдруг я слышу —

под землей неясно

цепи звякнули... Я глянул...

О народ несчастный!

Ты откуда, чем ты занят?

Чего ищешь, роясь

под землею?.. Нет, должно быть,

я от вас не скроюсь

даже на небе!.. За что же

мне такие муки?

Кому что я сделал злое?

Чьи тяжкие руки

в теле душу заковали,

грудь испепелили

и, как тучи галок,

думы распустили?

За что, не знаю, а карают,

и тяжко карают,

иль не будет этим мукам

ни конца, ни краю?

Не вижу, не знаю!

Пустыня вдруг зашевелилась...

Земля, как тесный гроб, раскрылась,

и из земли на Страшный суд

за правдой мертвецы встают...

Не мертвы они, не просят

жалости у судей!

То идут, гремя цепями,

все живые люди,

Золото из нор выносят,

чтоб жадности лютой

заткнуть глотку. А за что ж их

в рудники сослали?

Знает Бог... Хотя и сам-то

знает он едва ли!

Вон — вор, клеймом отмеченный,

гремит кандалами,

другой, кнутами сеченный,

скрежещет зубами —

друга он зарезать хочет

своими руками.

А меж ними, злодеями,

вон — в одежде рваной

царь всемирный, царь свободы,

царь, клеймом венчанный!

Цепи носит и не стонет

в муке бесконечной!

Сердце, что добром согрето —

не остынет вечно!

А где же твои думы в их вешнем расцвете?

Любовно взращенные, смелые дети?

В чьи руки ты, друг мой, судьбу их вручил?

Иль, может быть, в сердце навек схоронил?

Не прячь! Разбросай их, рассыпь их повсюду!

Взойдут, разрастутся, могучими будут!

Еще мытарство? Иль уж будет?

Будет, будет, тут холодно!

Мороз разум будит.