Кобзарь - [20]

Начнем же уже начало книги сице: весело посмотреть на слепого кобзаря, когда он сидит с хлопцем, слепой, под тыном, и весело послушать его, когда он запоет думу про то, что давно происходило, как боролись ляхи с казаками, весело, а... все-таки скажешь: «Слава богу, что миновало»,— а особенно когда вспомнишь, что мы одной матери дети, что все мы славяне. Сердце болит, а рассказывать надо: пусть видят сыновья и внуки, что отцы их ошибались, пусть братаются вновь со своими врагами. Пусть, житом, пшеницею, как золотом, покрыта, не размежевана останется навеки от моря и до моря славянская земля.

О том, что происходило на Украине в 1768 году, рассказываю так, как слышал от старых людей, напечатанного и критикованного ничего не читал, ведь, кажется, и нет ничего. Галайда наполовину выдуман, а смерть ольшанского ктитора правдива, — ведь есть еще люди, которые его знали. Гонта и Зализняк — атаманы этого кровавого дела, может, выведены у меня не такими, какими они были, — за это не ручаюсь. Дед мой, доброго ему здоровья, когда начинает рассказывать что-нибудь такое, что не сам видел, а слышал, то сперва скажет: «Если старые люди врут, то и я с ними».

Песня караульного у тюрьмы

Старый гордый воевода

ровно на четыре года

ушел на войну.

И дубовыми дверями

и тяжелыми замками

запер он жену.

Старый, стало быт, ревнивый,

бьется долго и ретиво.

Кончилась война,

и прошли четыре года.

Возвратился воевода.

А жена? Она

погрустила — и решила:

окна в двери превратила.

И проходит год, —

пеленает сына Яна

да про старого, про пана

песенку поет:

«Ой, баю, баю, сын мой,

Ян мой милый?

Когда б воеводу татары убили,

татары убили или волки съели!

Ой, баю, баю, на мягкой постели».

Гамалия

«Ой, все нет и нет ни волны, ни ветра

от матери-Украины;

там идут ли речи про поход на турок —

не слышно нам на чужбине.

Ой, подуй, подуй, ветер, через море

да с казацкого поля,

высуши нам слезы, утоли печали,

облегчи неволю.

Ой, взыграй, взыграй синевою, море,

колоти б борт волнами...

Лишь мелькают шлыки — то плывут казаки

к султану за нами.

Ой, Боже наш, Боже, хоть и не за нами —

неси ты их с Украины:

услышим про славу, казацкую славу,

услышим и свет покинем».

Вот этак в Скутари казаки стонали,

стонали, бедняги, а слезы лились,

казацкие слезы тоску разжигали...

Босфор задрожал — потому не привык

к казацкому плачу: вскипел величавый

и серую шкуру подернул, как бык,

и дрожь пробежала далеко, далеко,

и рев его к синему морю дошел,

и море отгрянуло голос Босфора,

в Лиман покатило и дальше в просторы,

и в Днепр этот голос волной донесло.

Загрохотал старик, вскипая,

аж ус от пены побелел:

«Ты спишь? Ты слышишь? Сечь родная!»

И Луг Великий загудел

за Хортицею: «Слышу! Слышу!»

И Днепр покрыли челноки,

и так запели казаки:

«У турчанки — высок терем,

богата светлица.

Гей, гей! Море, бей!

Выше скал волны взвей! —

едем веселиться!

У турчанки-басурманки

дукаты в кармане.

Не дукаты считать,

едем вас выручать,

братья христиане!

У турчанки — янычары

со своим пашою...

Гей, ги! Эй, враги!

Свою жизнь береги —

мы смелы душою!»

Плывут себе, поют они,

а ветер крепчает...

Впереди их Гамалия

дубом управляет.

«Гамалия, водяные

взыграли просторы!»

«Ничего!» И лодки скрылись.

Одни волны-горы.

Спит, дремлет в гареме в раю Византия,

и дремлет Скутари. Босфор же не спит,

он, точно безумный, гнет волны крутые,

он сон их встревожить желает, кипит.

«Не тебе, Босфору, вступать со мной в ссору! —

Шумит ему море.— Я твою красу

песками закрою, коль дойдет до спору.

Разве ты не видишь, каких я несу

посланцев к султану?..» Так море сказало.

(Любило отважных чубатых славян).

Босфор усмирился. Турчанка дремала.

Ленивый, в гареме дремал и султан.

И только в Скутари очей не смыкают

казаки-бедняги. Чего они ждут?

По-своему Богу мольбы посылают,

а волны на берег бегут и ревут.

«О, милый Боже Украины!

Не дай погибнуть на чужбине

в неволе вольным казакам!

И тут позор, позор и там —

встать из чужих гробов с повинной,

на суд твой праведный прийти,

в железах руки принести,

в цепях-оковах перед всеми

предстать казакам...»

«Жги и бей,

режь нечестивца-басурмана!» —

крик за стеною. Голос чей?

Гамалия, глянь, какие

янычары злые!

«Режьте! Бейте!» — над Скутари

голос Гамалии.

Ревет Скутари, воет яро,

все яростнее пушек рев;

но страха нет у казаков,

и покатились янычары.

Гамалия по Скутари

в пламени гуляет,

сам темницу разбивает,

сам цепи сбивает.

«Птицы серые, слетайтесь

в родимую стаю!»

Встрепенулись соколята,

распрямили плечи,

давным-давно не слыхали

христианской речи.

Испугалась ночь глухая,

тот пир наблюдая.

Не пугайся, полюбуйся,

наша мать родная!

Темно всюду, точно в будни,

а праздник не малый:

что ж, не воры у Босфора

едят молча сало

без шашлыка! Осветим пир!

До облака из гари —

с кораблями, с парусами

пылает Скутари,

Византия пробудилась,

глазищами блещет,

плывет своим на подмогу —

зубами скрежещет.

Ревет, ярится Византия,

руками берег достает;

достала, гикнула, встает —

и — на ножи валится злые.

Скутари, словно ад, пылает;

через базары кровь течет,

Босфор широкий доливает.

Как птиц разбуженная стая,

в дыму казачество летает:

никто от хлопцев не уйдет,

их даже пламя же печет!

Ломают стены. Золотыми

до верху шапки их полны,

ссыпают золото в челны...

Горит Скутари. В сизом дыме