Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - [21]

   — Полно, полно, — что ты? Не кланяйся. Ладно! Что-нибудь придумаем, сделаем! Полно же, перестань! — говорил граф Головкин Трубецкому, стараясь его поднять. — Ну, сказал, что сделаю, отвяжись!

Когда наконец все сердечные излияния молодого Трубецкого кончились и он опять сидел на своём стуле против канцлера, то граф Головкин сказал ему:

   — Напиши ты своему дяде, князю Ивану Юрьевичу, что, помня его старую дружбу, а также и потому, что ты почтительный и скромный молодой человек, я тебя назначу временно исправлять должность секретаря при военной коллегии. Тут ты можешь и мундир свой сохранить, а жалованье и оттуда, и отсюда получать будешь! Между тем прошу дом мой родным считать, жаловать без церемонии во всякое время, и сегодня прошу ко мне русских щей похлебать! Я со своими тебя познакомлю, и, Бог даст, с голоду не уморим! А к сестрице Марье Юрьевне заезжай непременно! Князь Алексей Михайлович хоть и скуповат, хоть, может, и в самом деле на твоего батьку претензию имеет, но всё рад будет тебя видеть, и человек хороший, а по богатству своему решительно первым человеком считается. Недаром поговорка сложилась: у кого и деньгам быть, если у князя Черкасского их не будет?

Этими словами граф Головкин отпустил Никиту Юрьевича, дав ему поцеловать свою руку и поцеловав его в голову.

Когда Никита Юрьевич вышел из кабинета Гаврилы Ивановича, то ни в выражении его лица, ни в его походке и взгляде не только не было следов никакой приниженности, никакого ласкательства, но было заметно, что он сияет самодовольством. Он добился своего. Канцлер обещался принять в нём участие и дать ему назначение, независимое от военной службы. И он этого добился своей ловкостью, своим искусством. Зная мелочное тщеславие старика, он умел к нему подладиться, и слава Богу!

Проходя вторую комнату после кабинета, он встретил третьего сына старика, графа Михаила Гавриловича, который шёл к отцу с Иваном Матвеевичем Олсуфьевым, старинным москвичом, знакомым и школьным товарищем Никиты Юрьевича по Брюсовой школе.

   — Егор, ты? Какими судьбами? — вскрикнул Олсуфьев. — Батюшки, и уже в офицерском мундире! Мы тут из кожи лезем, как бы в капралы попасть, а он уже офицер! Вы не знакомы? — спросил он у графа Михаила Гавриловича и татем взаимно их представил.

   — Рекомендую: князь Трубецкой Никита Юрьевич, сенатора московского Юрья Юрьевича сынок; племянник, знаешь, того фельдмаршала старика Трубецкого — заики-го! Помнишь: хотел тебя позвать, да, кроме «ми-ми-ми», ничего не вышло. Его родной племянничек, Никита Юрьевич, а по-нашему, по-школьному, Егорка, потому что объегорит кого хочешь, стоит на том! А это, брат, — шутливо продолжал Олсуфьев, обращаясь к Никите Юрьевичу, — третий сын здешнего хозяина, молодой граф Михаил Гаврилович Головкин. Если ты отца, старика Гаврилу Ивановича, успел уже обработать, займись сыном. Только вперёд, братец, скажу, работа будет трудная: хоть молод, а умён. Сам Брюс говорил: «Ума палата!»

Граф Михаил Гаврилович, с детства болезненный и хмурый, сухо принял шутку Олсуфьева, но вежливо раскланялся с Трубецким.

   — Не имея чести знать вас, граф, лично, — сказал Никита Юрьевич не то заискивающим, не то одобряющим тоном, — я ещё в Москве много слышал о ваших занятиях. Вы изволили перекладывать на наш русский язык Тита Ливия. И хотя я не имел случая прочесть ваше переложение, но, будучи знаком с подлинником, не могу не отдавать справедливости вашему труду и терпению, особенно в объяснениях и комментариях, которые, как мне в Москве говорили, переданы превосходно, в такой даже степени, что такой знаток римского языка, как отец архимандрит Гедеон, признает это переложение образцовым. Не будете ли столь добры, граф, не доставите ли мне случай ближе узнать ваш прекрасный и почтенный труд.

Михаил Гаврилович машинально, но с чувством удовольствия улыбнулся.

   — Поставлю за долг, поставлю за долг, — проговорил он, пожимая Трубецкому руку. Его перебил Олсуфьев.

   — Ну, начал!.. — смеясь, сказал он. — Ты, граф, его не слушай. Объегорит ни за грош! Недаром мы его Егоркой прозвали! Так напевать начнёт, что на-поди! И не придумаешь, что он выдумает! Ну да ведь мы, верно, не последний раз видимся? А теперь нам некогда! Поспешим, Михаил Гаврилович, ведь его не переслушаешь!

Таким образом приступил к своей служебной и общественной деятельности князь Никита Юрьевич. У графа Гаврилы Ивановича он стал чуть не ежедневным, любимым посетителем; сошёлся с его сыновьями, зятьями и дочерьми. Старику умел угождать, как никто. Павел Иванович Ягужинский говорил, что из молодых людей только и есть порядочный, что он, Трубецкой. Сблизился он и с своим зятем, Алексеем Михайловичем Черкасским, да так сблизился, что неуклюжий, толстоватый гурман Алексей Михайлович без него скучал и, несмотря на всю свою скупость, ему помогал, и много помогал.

Граф Таврило Иванович скоро в нём стал души не чаять, больше сыновей своих любил и хлопотал за него везде, где только мог.

В 1724 году Пётр Великий вздумал короновать свою вторую супругу в Успенском соборе в Москве. Мотивом этого решения выставлялись её заслуги во время Прутского похода, её постоянное самоотвержение во время нередких и весьма тяжких болезней, которым подвергается Пётр, наконец, надежда, за смертью царевича Алексея Петровича, иметь прямого наследника от любимой жены.