Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - [2]

В телеге ехал мертвецки пьяный казак. Он вёз куль овса, да куль гречихи, и ещё с полкуля льняного семени на продажу в Дубовку, чтобы на вырученные деньги купить горилки. Дома вся вышла, а он дочку замуж сговорил, так наутро сватов угостить нужно.

Но угощать ему сватов и праздновать свадьбу не пришлось. Ввечеру, раздетый догола, лежал он под крестом с перерезанным горлом. Орёл клевал ему глаза, а воронье сидело в отдалении кругом, перелетая с места на место и каркая в ожидании, что великий чином пернатый, насытившись, отлетит и даст им тоже насладиться остатками своего пиршества. А в телеге казака, в его свитке, шапке и шароварах вёз на базар продавать овёс и гречу молодой детина, ехал он и посмеивался, уписывая за обе щеки, так что за ушами трещало, полкаравая хлеба, который нашёл в телеге. Ел он хлеб казака, а сам бранил покойника за то, что снятые с него и напяленные на себя сапоги жали ему ноги.

Но ехать ему в таком самоуслаждении досталось недолго. В то время как он особо расчувствовался, расхваливая мысленно себя за то, что так ловко и проворно обработал это дельце, не окровенив даже рук, из другой такой же промоины, в какой прятался и он, когда завидел телегу старого казака, выскочил здоровенный ражий мужчина.

   — Стой! Сарынь на кичку! — крикнул он и схватил лошадь под уздцы.

Но сегодня, видно, был день детины. Лошадь убитого казака не давала себя брать под уздцы. Она взмахнула головой, хотела было схватить зубами, но это ей не удалось, и, поднявшись на дыбы, дала такого толчка передними коленками в грудь схватившего её мужика, что тот отлетел шагов на десять и рухнул на землю.

Между тем и детина не зевал; выскочив из телеги со своим широким ножом, он живо наскочил на мужика, который только приподнялся, едва опомнясь и оглядываясь.

Перед ним был детина, который, схватив его сильной рукой за плечо, не давая ему встать, занёс уж над ним нож.

Мужик почувствовал, что борьба не равна, что нож через мгновение будет у него между рёбрами.

   — Не трожь! — спокойно сказал он, стараясь схватить ту руку детины, в которой был нож, чего детина не допускал. — Не трожь, говорят! Ворон ворону очей не выклюет! Пойдём лучше вместе и ограбим попа! Я один не смогу. Фомка, работник, у него живёт, силач страшный — а вместе как-нибудь осилим! Ты Фомку успокоишь, а остальных я на себя беру... Денжищ-то, денжищ... и все в серебряных рублёвиках... Да ну же, брось!

   — Врёшь, ты обмишулить хочешь! — говорил детина, не давая ему схватить своей руки и направляя нож прямо против сердца.

   — Эвона! Да что ты, невидаль, что ли, какая, аль золото везёшь?

   — Золото не золото, а всё же...

   — А я те покажу, где точно золото.

   — Побожись!

   — Вот те крест! Не лгу же, право!

Детина опустил нож, но стоял в оборонительной позе.

Мужик встал.

   — Да полно петушиться-то! — сказал он. — Говорят, вместе попа ограбим!

Через минуту детина и мужик сидели на телеге рядом и говорили ладом. Детина правил, а мужик дорогу показывал. Дело шло к вечеру, и лошадёнка приставать начала; пора ей и отдых дать.

В ту же ночь в небогатом приходе Николы Сухого был зарезан священник со всем семейством, состоящим вместе с детьми из восьми душ и с работником Фомкой. Дом был ограблен дочиста, даже рубашки с убитых были сняты. Лошади, коровы уведены, козы и овцы тут же прирезаны и увезены. Видно было, что распоряжались не торопясь, на свободе; платье, рясы, шубы, бельё — всё было увезено с сундуками и ящиками. У священника всего много было: приход хоть и бедный, но жене после отца много досталось. Ни сторож, никто из причетников ничего не слыхали. Сторож с похмелья проснулся на церковной паперти в такое время, когда обедня уже отошла бы, если бы священник с перерезанным горлом мог её служить, и то проснулся потому, что собравшийся к дому священника народ его растолкал. Оказалось, что два какие-то проходимца ещё с вечера угощали сторожа вместе с Фомой в кабаке и что вышли они из кабака зело выпивши. Сторожу ничего. Фомка же за угощение головой заплатил. А проходимцы? Их и след простыл, хотя куда бы, кажется, им деваться тут, в степи, когда с колокольни вёрст, почитай, за сто кругом видно. А они с обозом, да ещё с каким обозом-то! Воза три, а не го и четыре всякого добра поповского навалили и увезли. Двух лошадей поповских увели, да, должно быть, и свои были.

И точно, мужик забирал и наваливал всякий хлам из поповского дома не только на поповских лошадей, но и на лошадь, взятую детиной у убитого казака. Валил он и сундуки, и перины, и самовар, и приколотых куриц, и всё, что на глаза попадалось.

— Что тут разбирать, дома разберёмся; а что ни есть, всё лучше пустова места! Торопиться же нечего. Тут, на селе, хоть домов-то и много кажется, а двух добрых мужиков не наберётся, чтобы нас остановить; а из деревень-то пока ещё узнают, пока соберутся, мы уж далеко будем.

Когда всё это снаряжал ражий мужик, детина стоял выпуча глаза, как угорелый. Не первый уже раз ему было видеть кровь. Старый казак, которого он вчера убил, была третья христианская душа на его совести. Но всё же он не видал ни крови столько, ни криков, ни страха. А теперь он сам за всех намаялся. Пьяного Фомку резнуть по горлу ему нипочём было; не пожалел он и попа, когда товарищ тоже его ножом в бок хватил и оставил на полу истекать кровью, и попадью, которую тот по голове кистенём дёрнул, когда она выть начала; но как-то тоскливо стало у него на сердце, когда мужик молодую девку — поповну — за косу с постели стащил и не сразу пришиб, а приволок к отцу, взял нож и как овцу зарезал; а дети в то время кричали, вопили, плакали; потом, когда он стал и с ними распоряжаться: грудного ребёнка головой о печку ударил, а подросткам пригрозил, чтобы молчали, и те по его слову разом смолкли, будто немые.