Княжна Тараканова - [62]

.

Когда припадок миновал, письмо было написано. Прочтя его, Голицын был разочарован. 12 августа князь доложил своей повелительнице, что самозванка хоть и «истину о себе объявить обещалась, но, вместо того, писала она то, о чём у неё не спрашивали, старалась оправдаться в подложных письмах, кои у неё найдены (в чём никак оправдаться не может, поелику они писаны её рукою и неизвестно, были ли сих писем оригиналы, может быть, те, кои найдены, заготовлены ею вчерне), жаловалась на строгость, с нею употребляемую, и на своё худое состояние, в коем она теперь находится; сказывала, что известный князь Лимбург-Стирумский её супруг; что о происхождении её знает какой-то Кейт, и напоследок повторяла всякую неправду, как человек, не имеющий ни стыда, ни совести и не исповедующий никакого закона»^{222}.

Судя по изложенному в реляции содержанию письма, его можно отождествить с недатированной пространной запиской самозванки, опубликованной Э. Лунинским^{223}. «Я не знаю, чего от меня хотят, но со мною обращаются возмущающим душу образом, меня заставляют умирать медленною смертью. Я полная владелица Оберштейна, имперского графства. Владетельный граф, правитель Лимбург-Штирума, герцог Шлезвиг-Голштинский, письменно подарил мне его» — так начиналось это письмо. Узница Петропавловской крепости в очередной раз отвергала свою причастность к злосчастным документам: «Эти копии ничего не говорят, там никто не назван, ни те, к кому всё это адресовано, ни те, против кого это должно быть направлено. Там не сказано ни о семье, ни о доме, ни об имени. Там не идёт речи ни об одном имени в России, ни в Германии, ни о какой стране света, и те, кто выдумал эту ложь, занялись ею в то время, когда мир был уже прочен, следовательно, им нужна только моя погибель. Они были уверены, что я отправлюсь в Константинополь. Я не поехала туда, и всё-таки, несмотря на это, меня погубили. Следовательно, этого не знает никто во всём государстве и никто не мог сделать из этого никакого применения».

Подследственная ещё раз заверяла Голицына, что своего происхождения не знает, но в любом случае «происхождение не есть преступление, и пусть другие его доказывают, но не надо останавливаться на ложных доносах»: «Я была всегда спокойна, я никогда ничего не говорила, ни у кого ничего не осмеливалась спрашивать, говорила своим друзьям то, что мне казалось хорошим». Она по-прежнему не теряла надежды на благополучный исход своего дела: «…после того как ясно видно, что я никого не обидела, что я ни от кого ничего не требую и что я права во всех отношениях, нельзя ли мне предоставить свободу? Я вернусь в наши страны в Оберштейн, и никаких разговоров больше ни о чём не будет. Все, с кем я сюда прибыла, то есть свита, не знают ничего, кроме того, что я частная польская дама».

Ближе к концу письмо становится путаным, бессвязным: «Клянусь вам всем, что есть святого, что я никогда не обращалась к Mr Кейт, кроме как теперь. Меня убедили выслушать, наконец, того, кто знал, кто я такая. Мне было легко не знать о самой себе. Те, кто мне делает добро и кто даёт средства, находятся в Азии, а не в Европе». Заключённая жаловалась на множество «плохих людей, которые и во Франции и в Германии старались узнать», откуда она родом и откуда у неё средства: «Было много таких, которые меня обманывали, и, не будучи в состоянии больше этого делать, они выдумали тысячи сочинений против меня». Она то просила отпустить её за границу, то заявляла, что «не имела никакой другой мысли относительно России, как поселиться жить в Circasie („Черкассии“. — И. К.) вследствие климата и потому что, может быть, я оттуда родом». Самозванка так и не определилась со своей конфессиональной принадлежностью — она писала, что должна быть католичкой, как и её муж граф Лимбургский, но пока «не принадлежит ни к какой религии». Но в одном пленница была до конца уверена — в том, что российские власти не имеют права сурово с ней поступать, поскольку она человек достойный, доказательством чего служат письма: «…из этих писем видно, что князья, министры, люди с положением не пишут таким образом лицу, которое их не интересует. Со мною обращаются здесь как с последнею тварью» (в помещённом в деле переводе — «здесь меня считают за последнейшую из смертных»).

Главнокомандующий поспешил в крепость для новой беседы с больной. Но желанного раскаяния он опять не услышал и ничего нового не узнал, кроме того, что его подследственная официально в браке не состояла — при её объяснении с Филиппом Фердинандом «попа и не было, однако князь дал ей обещание, что он на ней женится». Голицын уточнил, что названный в письме Кейт есть «тот самый милорд маришаль (лорд-маршал. — И. К.), которого брат служил в прежнюю турецкую войну в нашей армии. Она говорит, что видела его один раз во младенчестве, в Швейцарии, когда она туда привезена была на короткое время из Киля, а когда её отправили обратно в Киль, то он дал ей для свободного возвращения и паспорт». Речь шла о шотландском эмигранте-якобите[24] Джордже Кейте, который верно служил прусскому королю Фридриху II и являлся братом состоявшего на русской службе в 1730— 1740-х годах генерала Джеймса (Якова Вилимовича) Кейта. В описываемое время престарелый лорд жил в Пруссии и был для следствия недоступен — не предлагать же королю выдать для допроса своего старого слугу и приятеля!