Княжий остров - [77]

— Давай, только время у меня напряженное, весь день на ногах.

— Вот и станем отдыхать тут, ты же рыбу умеешь ловить?

— А что? Это идея! Свежей рыбки нам на кухню не мешало бы, надоела тушенка и каша… вот бы крючки достать и леску, надо в деревню сходить и надрать у лошадей из хвоста волос, скручу удочку, — он обнял Ирину и увлек в березняк.

Она все оглядывалась на монастырь, на колокольню, где сидел пулеметчик и ему далеко был зрим окрест, стеснялась, что увидит он их любовь, и стыдно было перед ним, и ничего с собой поделать не могла, искала сама жаркие губы Егора, ждала того ослепительного головокружения и щедрых соков корня золотого, любви своей в соединении с его силой и его жаром. Солнце прошивало насквозь молодой и густой березняк, по колени заросший переспелой травою. Они шли все глубже в него от озера, погружаясь на самое дно его зеленого рая, подальше от чужих глаз, и наконец остановились, и она ослабела телом и снуло опустилась из его рук на землю, маня его к себе радостным взглядом, неистово целуя его лицо, его руки, его гимнастерку, все пахнущее им, самым дорогим ей запахом…

Егор клекотно и тихо прошептал:

- Ну куда я тебя отпущу, в какие бои… солнышко ты мое ласковое… Ариша… Ариша… Ариша…

* * *

- Чадунюшко ты мой, старинушка… напужалась я за тебя, — тихо говорила Мария Самсоновна проснувшемуся Илию, — это чё удумал? Не спросясь поднялся и сбег… ить нельзя так, поляжь ишшо денечка два-три, ноженьки свои побереги, силушки поднаберись, а потом гуляй свет-сокол и радуйся солнышку. Боле так не утруждайся, поберешся, милой…

Илий молча смотрел на старуху и слушал ее ласковый простой говор и с трудом сдерживал нахлынувшую отраду, наслаждаясь ее обликом деревенским, умиляясь ее страданиями за него искренними, видом ее рук изработавшихся за долгую жизнь, умиротворяясь и веря ей, веря мудрости исконной, ее травам и всему облику оживительному, ясному, молитвенному…

- Се-естра-а моя, — едва слышно прошептал, сияя глазами добрыми, — Мария…

- Марья Самсоновна я, милой… из рязанских мест родом… Вот призвали меня приглядеть за тобой, немощным, поправить костушки твои приехала за столь верст на антомобилях, боялась страсть этой кареты прыгучей, уж и не чаяла живой быть, как на санках с горы летишь в ей, аж дух перехватывает, но все ладом обошлось, И с тобой ладом все… Токма спужалась утром, бедолага, за тебя. И куда, думаю, спропастился старой при таких болях внутрях. Чижало ить тебе ходить, страданием все тело твое наполнено… Как Христос распят ты был, старинушка, и сызошел с креста к людям с тяжкими ранами и муками душевными… Ты уж покрепись малость, а потом станешь в храме на молитву. А я с позволения подмогать буду, сызмальства в церкви певчей была, пока не порушили церкву нашенскую…

— Хорошо, — прошептал Илий и закрыл глаза, устав от разговора.

Он чуял свое изнемогшее тело, все боли и шрамы на нем, оно отдыхало в спокойствии и уходе, а вот душа ликовала, и молодо играли в ней жизненные струны, душа уверилась, что есть еще добрые люди в России, не перевелись они и не переведутся вовек, сердцами славные, душами благоговейные, помыслами к вере устремленные и великие праведными делами…

Он проспал до обеда, а когда очнулся, то опять увидел внимательные глаза Марьи и улыбнулся ей, ощущая себя отдохнувшим и выздоравливающим. Она напоила его травами, покормила из деревянной ложки, утерла губы ему полотенчиком расшитым и весело промолвила:

— Ну вот и ладом все… Хошь, я тебя позабавлю сказками, я их пропасть сколь знаю: про Илью Муромца, про Иванушку, про царевну лебедь. Хорошие сказки, они тебя умиротворят и силушку дадут. Порассказать? Аль грешно при твоем сане слухать?

— Расскажи… В каторге наслушался всякого, отмолю…

Старуха поправила платок на голове, приосанилась и, прищурив куда-то глаза в неведомую древность, заговорила ровным напевным голосом старого сказа:

— В некотором царстве, в некотором государстве, жили-были старик со старухой. У них было три сына, третьего звали Иван-дурак…

Илий слушал ее сказки и улетал в то далекое прошлое на лебединых крыльях, сопереживал вместе со сказительницей, а та уже вошла во вкус и играла их, рассказывая, меняла голос, вставала со стула в минуту опасности, и прижимала испуганно руки к груди своей, радостно встречала живых богатырей и не знала, куда усадить и чем угощать героев, победивших злые чары и ворогов окаянных, печалилась смертям невинным и горестно вздыхала от несправедливости к сиротке, трепетно несла живую воду и вспрыскивала ею мертвого, оживляя его и светясь от ликования. Илий так увлекся, что незаметно для нее всполз спиною на подушку и глядел во все глаза на Марью, радуясь вместе с нею и чуть не плача в сказочном горе… а сказкам не было конца и краю, мудрости их не было предела, силе богатырской русской не было преград, плескались в них моря любви и добра, ума и таланта, стремительных полетов за тридевять земель на помощь и выручку царевны-мученицы от страшного Кощея…

На третий день Илий уже свободно разговаривал и все рвался стать на молитву в соборе, но Марья не дозволяла, он молился в келье, спускаясь с кровати и становясь на колени. Он хоть и знал, что она когда-то пела в церкви, но подивился, что Марья поет на память все его молитвы и щерит следом, да так распевно и ладно, словно век отстояла на клиросе. А на третий день, рано утром, когда она и Ирина увели его под руки в храм и он окрепшим голосом стал вести службу, к еще большему удивлению старца, обе эти добрые женщины, старая и молодая, запели на два голоса старинным распевом, вторя ему, зная наперед, где надо остановиться и где снова вплести свои мягкие благостные голоса-души в его прошение к Богу, в его службу… Пели они самозабвенно, но так правильно и хорошо для сердца его изнемогшего, что Илий несколько раз забывался, заслушавшись их, и плакал, стоя на коленях, и молился все шире и просторнее, все громче окреплялся его голос и силы наливались в плоть усталую от жизни тяжкой.