Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - [250]

– Гаудэамус игитур, ювенэс дум сумус!

Все поляки из его свиты почтительно заулыбались, не позволяя себе смеяться в присутствии сурового государя. Но Иван Васильевич сам с улыбкой спросил у Курицына:

– Что он сказал таково складно?

– Стих по-латыни, – ответил дьяк, – из школьной песни, сие значит: «Будем мы веселиться, пока еще юны!»

Государю понравилась эта шутка и веселость уже немолодого посла. Смеясь, он молвил:

– Жалую тя сим кубком!

Достаточно уж подвыпивший посол забыл о своем непонимании русского языка и, не дожидаясь перевода, воскликнул, прижав кубок к сердцу:

– Бардзо дзенькую и падам до ног светлейшего государя! – Поцеловав кубок, он поставил его на стол возле своего прибора.

Великий князь переглянулся с Курицыным, усмехнувшись одними глазами. Снова все зашумело кругом разговорами, звоном чарок и достаканов.

Иван Васильевич знаком подозвал к себе Курицына и сказал вполголоса:

– Утре наряди все, как тобе сказывал, к отъезду посла. Приведи его до завтраку проститься и отъезжай с богом. Да гляди, а зачем, сам ведаешь. Яз пойду на малое время отдохнуть к собе, а ты еще пои их да слушай, что бают. – Встав из-за стола, улыбнулся он и шепнул дьяку: – А папа-то рукой Казимира нас щупает.

Из Переяславля-Залесского выехал Якуб-писарь в возке, в котором были с ним только духовник его да двое слуг. Курицын ехал отдельно, следом за посольским возком. Дальше тянулся поезд свиты посольской, окруженный русской стражей.

Посол Якуб и ксендз Витольд долгое время ехали молча. Якуб был совсем трезв и мрачен и от времени до времени посасывал из походной фляги дорогое заморское вино – подарок московского князя на дорогу. Он вспоминал все, что было, что слышал от других, что знал и видел сам, и, медленно обдумывая, подводил итоги своего посольства.

– Умен князь московский, – заговорил он наконец со своим духовником, – и силен духом. Многих знал я государей и послов, вертел ими, как мне надо было. А этот зараз непонятным образом меня самого в руки взял, словно на коня узду надел. Н-да! – Якуб досадливо крякнул и, потянув из фляги, добавил: – Oleum et operam perdidi.[210] Впрочем, одно узнал: князь жениться на деспине не хочет, а сие значит, что папа не будет навязывать нам дружбу с Москвой.

– Обращая мысли свои к Богу, могу на сие сказать только словами молитвы Господней: Fiat voluntas tua,[211] – проговорил ксендз и набожно перекрестился.

Наступило долгое молчание, и, только закусив дорожными снедями, снова заговорил ксендз Витольд.

– Опасаюсь лишь я, – начал он, – бородатого кардинала, грека Виссариона, и упрямства папы насчет Крестового похода против турок. Виссарион же, служа папе и радея об освобождении родной земли, сможет уговорить князя Ивана на брак.

Якуб вдруг весело засмеялся:

– Ты, отец, мыслишь, что и тут «симилис симили гаудэт» – и борода бороду убедит!

Ксендз слегка обиделся и сказал сухо:

– Пан забыл, что обе сии бороды у таких умных голов, каких и среди безбородых очень мало.

В тот же день после обеда выехал Иван Васильевич с сыном во Владимир.

На этот раз ехал он в теплом возке вместе с Ванюшей, но сына будто не видел и отвечал ему только на его вопросы, а всю дорогу молчал и много думал о нежданном посольстве короля Казимира. Казалось ему посольство это двойным: папа римский, может быть, хотел узнать через Польшу о возможности заключения брака его с цареградской царевной, а Казимир этим воспользовался. Он подослал соглядатая, дабы узнать, как с турками дела у Москвы, а значит, и с крымским ханом Менглы-Гиреем, которого турки хотят в ханы поставить.

«У папы корысть в том, – думал он, – дабы, приманив родством с царями грецкими, ополчить нас на турок. Желая сего, он Польшу и Литву в мире с нами доржать будет… – Иван Васильевич усмехнулся и продолжал свои мысли: – Сих-то, может, он и удоржит, а кто Ахмата удоржит? Боле того, раз война за веру пойдет, тем самым всех татар папа супротив Руси подымет. Поляки же токмо с виду покорятся папе и будут с нами в мире, а тайно не престанут смуту сеять в Новомгороде Великом против нас и с Ганзой будут в союзе…»

– Тату, – перебил его мысли Ванюшенька, – мы в Москву с тобой едем?

– Нет, сынок, во Владимир, – ответил он с легкой досадой.

– Лучше в Москву поедем…

Иван Васильевич больше не слушал, но напоминание о Москве изменило ход его размышлений.

«Может, папа-то, – неожиданно мелькнуло в его мыслях, – ничего и не наказывал Казимиру насчет сватовства? Может, он сам послов в Москву пришлет? Турки же не сей день, то завтра Крым захватят. В Москву мне спешить надобно, опору крепить против Ахмата, а все сии дела заморские – пока только журавли в небе. С Казанью же брат мой Юрьюшка милый и без меня управится…»

На другой день по прибытии во Владимир приказал великий князь собраться всем князьям своим, боярам и воеводам у себя в передней, чтобы думу думать о всех делах ратных и государственных. Но, прежде чем пойти на думу, задержался Иван Васильевич у себя в покое с братом Юрием один на один.

Одевали его тут и Ванюшеньку в шубы дорожные стремянный его Саввушка да престарелый Илейка, который при княжиче дядькой был, пока еще сил хватало.