Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - [242]

– Возможно сие, – ответил Курицын. – Может, татары-то, ведая, что мы их бить хотим, западню нам строят. Может, у них сговор есть с Ахматом и Казимиром.

– Может, Абдул-Мумин и против Ибрагима, – прерывая дьяка, продолжал государь, – а без нашего войска ни он, ни Касим со своими конниками ничего не могут против карачиев, биков и мурз. Разумеют те, что миру у Казани с Москвой никогда не быть.

– Сеид их против Москвы, – заметил Курицын.

– Не в сеиде суть, – перебил снова государь дьяка, – суть в том, что Казань без грабежа и полона жить не может. Казани иноплеменные рабы и сабанчи нужны.

Иван Васильевич замолчал и прикрыл глаза рукой. Он думал о том, что поход на Казань надобен. В случае успеха Касима удастся ослабить Казань ныне же, а при неудаче надобно будет все вокруг Казани разорить, дабы некому было кормить татар.

– Слушай, Федор Василич, – сказал он, обращаясь к дьяку, – дело ратное хорошо или плохо деется не токмо от уменья, но бывает и от случая. После обеда позови ко мне обоих воевод: и Патрикеева, и Стригу. Поход-то походом, а первей всего надобно нам заставы усилить и воев добрых послать в Муром, и в Новгород Нижний, и на Кострому, и в Галич, дабы им крепко в осаде сидеть и от Казани стеречься. – Сдвинув брови, он добавил: – На все воля Божья. Может, придется не Казань полонить, а свои грады оборонять…

На праздник Воздвиженья, на четвертый день после беседы с государем, пошел царевич Касим на Казань, а с ним великого князя воеводы Патрикеев и Стрига-Оболенский со многой силой.

Думал Касим внезапно явиться под стены казанские вместе с воеводами московскими, да осень непомерно ненастная перепутала все расчеты и замыслы. Дни и ночи лили дожди студеные, и среди дремучих лесов тонули полки в разлившихся болотах и топях, а гати и переправы везде были размыты. Но терпели все это воины русские и татарские, мысля о добыче великой в граде Казани.

Когда же русские полки вместе с касимовскими конниками после многих мук и трудов достигли берегов Волги и, став у широкого раздолья могучей реки, начали спешно искать бродов и перевозов, дабы скорей перейти на тот берег, то везде уже встречали их засады царя Ибрагима. Неведомо кем, но был хан вовремя упрежден и стоял на противной стороне Волги крепко с великою ратью.

Ратники же московские и кони их были совсем истомлены бездорожьем лесным и голодом. Много коней их вьючных, со снаряжением разным и харчем воинским, увязая в грязи, не могли ни туда, ни сюда двинуться и отстали в пути. Всё же татары не смели напасть на русских, и несколько дней простояли оба войска, не решаясь начать военных действий. Наконец воевода Оболенский позвал на думу Патрикеева и Касима-царевича.

– Как и что нам, воеводы, деять? – обратился он к своим товарищам. – Вьючные кони наши по дороге в болотах завязли. Токмо малая часть их сюда дошла. Нет у нас вдосталь харча для воев, а коням и вовсе кормов нет. Истомлены люди грязью, холодом и голодом. Татары же во всей бодрости и силе да и стоят у себя под Казанью, а мы среди топей лесных, в чужой земле…

Долго молчали все трое после речи этой, а потом молвил с печалью князь Патрикиеев, Иван Юрьевич:

– Мыслю, надобно ворочаться, токмо не ведаю, какой дорогой, дабы татары в обход нам не ударили.

– Мне йок кысмет,[200] – еще печальней сказал Касим. – Назад нада. Верно. Токмо иди нада старый дорога. Круг лес нет обход. В тыл не пойдет Ибрагим. Грабить ему нет тут, а грязь много, кони губить не захочет.

– Истинно, – проговорил князь Оболенский, – но как прозорлив и разумен государь наш, повелевши градам в осаде сидеть, заставы их укрепивши загодя.

Снова замолчали воеводы, понимая ясно, что дело их проиграно.

– Да простит нас Господь Бог и государь наш Иван Васильевич, – крестясь, проговорил Оболенский, – а яз велю вам ныне же ночью, в саму темень, пойти с полками назад.

Когда забрезжил серый осенний рассвет, с трудом проникая сквозь дождливые тучи, полки московские далеко уж отошли от Волги. Вновь они ехали той же дорогой, разъезженной ими самими донельзя. Отощавшие от голода кони еле-еле вытаскивали ноги из липкой глинистой грязи, а иные из них покорно вязли и беспомощно клали головы на грязь. Ни крики, ни побои не могли их поднять.

То и дело попадались в пути московским полкам обглоданные волками костяки вьючных коней, завязших ранее, когда еще шли они на Казань.

Тревожно и жутко было в осеннем лесу. Как только темнело, кони начинали храпеть и вздрагивать, чуя крадущихся за кустами волков. Люди же, усталые, истомленные, еще засветло, свалив десятка два берез и сосен, всю ночь подбрасывали сырую щепу и сучья в костры и ближе сбивались друг к другу.

Харчей уже давно не было, и ратники, несмотря на постные дни, каждый ночлег резали совсем ослабевших коней и варили в котлах конину, пожирая мясо полусырым, без хлеба и соли.

Почти треть всего войска, кинув доспехи, шла пешком, а коней становилось все меньше и меньше. После каждого ночлега, покинутого войском, оставались вокруг костров кости и шкуры от зарезанных коней и трупы издохших от голода. Воины, стараясь спасти хотя бы верховых лошадей, напрасно собирали для них опавшие листья и резали веники из тонких ветвей березняка: измученные животные плохо ели эту грубую пищу и не были от нее сыты. Голод, холод, почти бессонные ночи и отчаяние терзали души воинов.