Князь Владимир - [281]

Анна дрожала как в ознобе, хотя от жара трещали волосы. Он чувствовал, как обожженное лицо вздувается волдырями. Пряжка плаща раскалилась так, что прижгла шею.

Едва выметнулись через ворота, жар сразу спал, ударившись о стену. Владимир оглянулся. Сердце сжалось. За ним скакали лишь Тавр, Сувор и двое из уцелевших дружинников. У них были угрюмые, почерневшие от копоти лица. У Сувора сгорели волосы, странно было видеть на красном с сизыми шрамами лице голые брови. Губы почернели от жара, полопались, кровь застыла черными сгустками.

Небо оставалось багровым, а внизу вспыхнула земля. Горели Раковка, Смолянки, Сосновая Горка, Борщевая, Мечкино, Канев взъезд. Киев был в огненном кольце, но и сам полыхал как факел. Черный дым стал багрово-красным, толстыми жгутами с ревом уносился в раскаленное небо, звезды спрятались, а если какая и сверкала, то как налитый кровью глаз на красном от гнева огромном лице.

Жалобно и пронзительно кричали птицы, вспыхивали в небе огненными комочками, падали как звездочки, рассыпая искры. Страшно ревел скот, ржали запертые кони, бились, расшибая колени, сгорали заживо.

К утру все же огонь затих, спрятался в углях, слегка подернутых пеплом. Странно было видеть голую Гору, всю в головешках, черных остовах печей. Киев сгорел полностью, даже от великокняжеского терема остались одни головешки. Уцелели только основания каменных домов, там стояли черные закопченные стены, полопавшиеся от жара, с пустыми глазницами окон.

Как выяснилось, в городе уцелели только две семьи. Забрались в подпол, пересидели огненную бурю, а когда утром вылезли, то одна баба померла от сердечной боли. Увидела вместо домов только головешки, а между ними всюду обгорелых, скорченных в смертельных муках людей, детские тельца, припорошенные горячим пеплом… И – страшный запах горелого человеческого мяса! Мощный, пропитывающий все, тяжелый, напоминающий, что мало нашлось тех, кто успел убежать.

Владимир, весь в саже, словно вылез из преисподней, прохрипел пересохшим ртом:

– А где мой друг Олаф? Сувор, отыщи Олафа!

Сувор помялся, протянул прогнутый, словно по нему ударили каблуком, вминая в землю, золотой крест с оборванной цепочкой:

– Вот еще нашел.

Владимир спросил мертво:

– Что это?

– Олаф Скаутконунг сорвал с шеи. Он втоптал в землю и сказал, что отрекается от такой веры Христа.

Владимир спросил сквозь зубы:

– Где он?

– Взял коня и ускакал. Сказал, что ноги его больше не будет в этой стране. И тебя видеть больше не желает[2].

Небо упало на голову. Он прогнулся от удара, в голове зазвенело, словно в ухо попал комар. Свет померк перед глазами, и Владимир понял, что сейчас умрет. Страшным усилием воли хватался за угасающую искорку, и та начала разгораться. В сиянии появилось бесконечно милое лицо. Глаза Анны были расширенными.

– Что с тобой? У тебя такое лицо… Такое!

– Анна, – немеющие губы едва двигались, – держи меня… Не отпускай… Только ты можешь удержать…

Ее трепетные руки обняли, и он удивился, с какой мощью хлынула в него жизнь. Еще слабыми губами прошептал:

– Анна…

Она сказала отчаянно:

– Мы можем все бросить, вернуться в империю.

– За…чем?

– Ты и там станешь императором!

Он ощутил стыд, что его утешает женщина. А если стыдно, значит, многое вернулось к нему, кроме животной жизни.

– Разве я уже не император? – прошептал он, чувствуя, как наливается силой голос. – Ты – мой Царьград, ты – моя империя. И ты – весь белый свет. Я уже имею все, чем хотелось владеть. Музыка все время звучит для меня, когда я тебя вижу, когда о тебе думаю. А думаю о тебе всегда.

Она обхватила его тонкими руками, прижалась, такая хрупкая и беззащитная. «Мужчины все попадаются на эту наживку, – промелькнула мысль. – Герой завоевал меня, но империя спасена».

Он трепетно поцеловал ее душистые волосы. В сердце, и так переполненное нежностью, плеснула волна. «На кой черт мне твоя империя, – ответил он мысленно. – Весь мир – лишь ларец, из которого я вынул главную жемчужину!»

«Но империя спасена», – подумала она упрямо.

«Так уж и спасена», – удивился он. – Фотий чудом спас ее от Аскольда, но пришел грозный Олег. Цимисхий едва спас от Святослава, но не от меня. Ты удержала мой занесенный над Царьградом кулак, но вряд ли в Царьграде появятся равные тебе по красоте, а на Руси – обезумевшие от любви, как я. Это не спасение – отсрочка».

Уже подрастает его сын Ярослав, зачатый в страшный день взятия Полоцка, наливается силой яростный Святополк, красивый и коварный, как его мать Юлия, не по дням, а по часам растет крепкий дубок Мстислав…

Да, он дал клятву пощадить империю. Но не брал ее с детей!