Князь ветра - [30]

— Упаси боже! При его-то самолюбии? Для него это было бы смерти подобно.

— Вчера, однако, вы отвергли саму мысль о возможности самоубийства.

— И сейчас отвергаю. С чего ему было стреляться? О моих отношениях с Килиным он понятия не имел.

— Вы уверены? Сюжет его предсмертного, незаконченного рассказа говорит о другом, — не согласился Иван Дмитриевич. -Впрочем, я вас понимаю, наше законодательство не самое гуманное в Европе. Как вам, конечно же, известно, у самоубийцы по закону не может быть наследников, его имущество поступает в казну, да и церковные правила тоже не располагают к откровенности на эту тему. Но давайте договоримся так: вы будете со мной предельно искренни, а я дам слово, что все останется между нами. Согласны?

— Ну, — заколебалась Каменская, — если честно, он мог покончить с собой, хотя не думаю, чтобы из-за меня. Не знаю, был ли у него револьвер, но… Обождите минуточку!

Она вышла и вскоре вернулась, на ходу листая том Тургенева. Наконец нужная страница была найдена.

— Это роман «Отцы и дети», недавно я обнаружила его на столе у мужа, раскрытый вот здесь. Прочтите, пожалуйста, от сих и до сих.

Ее ладонь осталась лежать на странице сбоку, прикрывая что-то написанное на полях.

«Завтра или послезавтра мозг мой, ты знаешь, в отставку подаст, — прочел Иван Дмитриевич. — Я и теперь не совсем уверен, ясно ли я выражаюсь. Пока я лежал, мне все казалось, что вокруг меня красные собаки бегали».

Последняя фраза была подчеркнута.

— Это умирающий Базаров говорит отцу, — объяснила Каменская.

Затем она указала еще одно место несколькими строками ниже:

— И вот здесь, пожалуйста.

Тут, напротив, подчеркнута была первая фраза: «А теперь я опять к моим собакам».

Дальше до конца абзаца шел следующий текст: «Странно! Хочу остановить мысль на смерти, и ничего не выходит. Вижу какое-то пятно… и больше ничего».,

Каменская отняла руку. Иван Дмитриевич увидел надпись на полях и узнал почерк ее мужа. «Это я!» — написано было по вертикали такими крупными буквами, что их достало на все расстояние между двумя подчеркнутыми фразами.

— И что? — спросил он. — Что, по-вашему, означают эти собаки?

То, что Николая Евгеньевича преследовали мысли о смерти.

— Вы спрашивали его, что тут подразумевается?

— Нет. Тогда я не придала этому значения.

— Может быть, он столкнулся с чем-то сверхъестественным? И ему казалось, что он сходит с ума? Здесь же сказано: завтра или послезавтра мозг мой в отставку подаст.

— Вообще-то в последнее время я замечала за ним кое-какие странности, но опять же не придавала значения.

— В чем это выражалось?

— Сейчас мне кажется, что он чего-то боялся. И кстати, я готова ответить на ваш вчерашний вопрос о его недоброжелателях. Понимаете, иногда к нему приходили молодые люди, приносили на отзыв свои повести и рассказы, а мой муж был человек взыскательный и, как правило, не оставлял от них камня на камне. Причем в выражениях не стеснялся.

— Простите, но людей не убивают за то, что они покритиковали чьи-то рассказы.

— Это, господин Путилин, в нормальной стране: В России еще и не за то убивают. Меня, например, одна купчиха собиралась отравить, потому что я нагадала ей нечаянную радость, а кум, видите ли, не позвал ее на крестины. Тут убьют, и не догадаешься за что.

С Волхова донесся печальный крик потянувшегося на юг гусиного каравана. Иван Дмитриевич покосился на прислоненный к стене веранды подрамник с этюдом Мжельского, выполненным, как всегда, в загробных тонах, и спросил:

— Слышите?

— Да, гуси, — кивнул Мжельский.

— А знаете, что кричат они, улетая в теплые страны?

— Вы можете перевести с птичьего?

— Легко. Каждый из них кричит вот что: «Прощай, матушка Русь, к теплу потащусь, к весне возвращусь!» Этим доказывается, что ваша творческая манера далека от реализма. Будь наша природа такой, как вы ее изображаете, — пояснил Иван Дмитриевич, — они кричали бы что-нибудь совсем другое.

Через четверть часа он опять был возле дома с табачной лавкой внизу. На этот раз дверь открыла прислуга, и она же провела его в кабинет Довгайло.

— Извините, хочу еще кое о чем спросить. — Иван Дмитриевич подошел к изображению одного из висевших на стене добрых, по утверждению хозяина, людоедов, окруженного стаей зверей и птиц самого гнусного облика. — Кто это?

— Все тот же Бег-Дзе, или Чжамсаран, только в другой своей ипостаси.

— А звери?

— Его спутники, члены его свиты. Ваш интерес имеет какое-то отношение к смерти Николая Евгеньевича?

— Минуточку. Почему именно эти звери?

— Это те животные, что питаются падалью. Стервятники, лисы, гиены. Они пожирают тела мангысов и прочих врагов буддизма, с которыми расправляется Чжамсаран.

— Вот эти двое, — Иван Дмитриевич указал на огненно-красных псов, мимоходом замеченных в прошлый визит. — Они кто?

— Лисы, вероятно, раз они красные.

— Нет-нет, лисицы вон там, слева. Это, по-моему, собаки.

— Не исключено. В Монголии есть псы-трупоеды.

— Но почему они красные?

— Таков канон. А в чем, собственно, дело?

— Дело в том, Петр Францевич, что перед смертью Каменский почему-то боялся красных собак. Нет ли здесь какой-то связи?

— Не думаю. Хотя я не психиатр.,