Князь тумана - [20]

— Эх, братец! — сказал капитан Абака. — Наши матери друг друга любили!

Наступило молчание. При упоминании о любви противники утихли, хотя ситуация от этого отнюдь не прояснилась. Капитан Абака стойко выдерживал бросаемые на него воинственные взгляды. Между тем Лернер заметил, что двое матросов затеяли какую-то возню возле столба с надписью "Германская частная собственность". Они обхватили его руками, присели на корточки и, поднапрягшись, приготовились соединенным мускульным усилием вырвать столб из земли.

— Стоп! — закричал Лернер. — Руки прочь!

Солдаты не поняли слов, но выпрямились и непонимающе уставились на него. Капитан Рюдигер вскочил с пылающим взором. На "Гельголанде" у него, дескать, двадцать человек команды. Их было только двенадцать, но эта ложь не была сознательной, слово "двадцать" было как-то связано с ритмом этой фразы. И капитану Абаке придется сперва вывести из строя всю команду немецких граждан вплоть до последнего матроса, способного держать в руках оружие, прежде чем он сможет дотронуться до этих столбов! Молчание, последовавшее за этим высказыванием, не имело уже отношения к материнско-сестринской любви, оно напоминало затишье перед началом войны. Капитан Абака поднял было рюмку с коньяком, но под давлением грозовой атмосферы так и не поднес ее к губам. Штеттин и семейство Рюдигер отодвинулись в бесславную область штатской жизни. Капитан только поглядел на "Гельголанд", который в мертвенном, словно из кошмарного сна, свете казался особенно убогой посудиной. Он отставил рюмку и закрыл лицо ладонями. Когда Абака опустил руки, лицо его было красным.

— Я запрошу новых инструкций. До тех пор, — он поднялся со стула, — прошу меня извинить, господа!

Рюдигер и Лернер шепотом посовещались. Они решили, что Лернер вернется на "Гельголанд" и оттуда отправит в Тромсё радиограмму германскому консулу, а Рюдигер останется сторожить кучу камней, под которой зарыта бутылка из-под коньяка.

9. В обстановке международной напряженности

Рюдигер весь, можно сказать, полыхал пламенным воодушевлением, когда капитан Абака оставил их в одиночестве, удалившись с тем самым знаменитым коротким поклоном, который входит в кодекс вежливости дуэльного секунданта.

— Сегодня, кажется, настал величайший день моей жизни, — сказал Рюдигер, когда Лернер садился в шлюпку. — Мы как раз подоспели, что говорится, в последнюю минуту. Германия может получить новую провинцию, но на каком же буквально волоске это висит! — Голос его дрожал.

Лернеру очень не хотелось покидать его в одиночестве, и, возвращаясь в шлюпке на "Гельголанд", он то и дело оборачивался назад. Сидя на куче камней, под которой покоилась коньячная бутылка, капитан застыл гордым истуканом. Он восседал, как на троне. Кто там, древние словенцы, что ли, торжественно усаживали своего новоизбранного вождя на камень под открытым небом? А еще вроде бы в троне короля Англии под сиденьем хранится такой священный камень племени? Во всяком случае, вид капитана Рюдигера не оставлял ни малейшего сомнения в значительности настоящего момента. Он готов был оросить своей кровью каменистую почву Медвежьего острова, дабы пропитать ее своим духом и крестить во имя свое.

Вечером Лернер решил отозвать капитана на борт. Германский консул радировал из Тромсё, что тревожный сигнал Лернера передан в Министерство иностранных дел в Берлине. Оставалось только набраться терпения и ждать.

Весть о таком происшествии должна была достичь самого тесного круга главных правителей рейха. Послание было написано на утлом старом рыболовном катере, в названии которого — "Гельголанд" — был, однако же, заложен программный смысл. От этих строк, не присыпанных канцелярским песком, веяло вольным дыханием морского ветра и криками морских птиц. И вот теперь, вложенное в зеленую папку с изображением золотых корон, это послание попадет в святая святых власти, туда, где царит тишина. Тихие, умудренные голоса со всех сторон взвесят это событие, глаза, вооруженные для остроты зрения золотыми пенсне, пробегутся по изящным пассажам Лернера.

В тоне мужественной простоты, без истерических ноток, Лернер сообщил о своей угрозе защищать остров Медвежий до последней капли крови экипажа как о чем-то само собой разумеющемся, ибо речь шла об "ultima ratio regis"[6], коего права ему здесь выпало отстаивать. Перечитав еще раз эти слова, он почувствовал, как в душе шевельнулась тревога. Такой вариант, при котором пришлось бы с оружием в руках отстаивать Медвежий остров, с матросами заранее не обговаривался. На борту имелось несколько охотничьих ружей, но этого арсенала даже в решительных руках было бы явно недостаточно, чтобы причинить сколько-нибудь заметное беспокойство крейсеру "Светлана". Среди узкого круга членов экипажа, которых Лернер мысленно именовал "господами", можно было заранее точно определить тех, на кого придется рассчитывать в случае вооруженного столкновения: Мёлльмана определенно нельзя было брать в расчет, а штурман и без того всегда только и делал, что ссылался на перечисленные в договоре обязанности. Самым заветным желанием Лернера отныне стало, чтобы Берлин нашел такое решение, при котором удалось бы избежать крайних мер. В конце концов, на дворе начало двадцатого века! В наше время конфликты между цивилизованными людьми не решаются с топором в руках, как бы эффектно ни выглядел такой жест, как сидение капитана Рюдигера на куче камней.