Князь Тавиани - [5]

Киндзмараули было удивительно невкусным, но это был шанс несколько оглушить себя и притупить внезапно прорезавшуюся, дикую, с каждым словом усиливавшуюся тоску. Словно тормоз отпустили наконец. С утра, на остановке, потом в постели — все время был тормоз и дрожь, а сейчас одна тоска, пресная, сухая и белая, как лаваш.

— Ну а как это все разрешается?

— Это все еще далеко не разрешается. Он привозит ее в имение. Дома крик, шум, все ее разыскивают. И только три дня спустя во двор въезжает роскошная карета. Из нее выходит Карл Иваныч, без парика, в черкеске, или как там это называется, весь в белом, все шелковое, роскошное, национальное. Великолепный старик. С ним Софико, тоже во всем белом, только глаза красные от слез. Я — князь Тавиани! Я похитил вашу дочь по нашим обычаям и женюсь на ней, я наследник огромного состояния, вот все подтверждения, вот мой двоюродный брат, он подтверждает, что я Автандил Тавиани, все родинки на месте. Я бежал и скитался, и все дела. И если теперь справедливая русская власть сочтет нужным меня арестовать за политические преступления, которых я не совершал, говорит он на хорошем грузинском языке, то ваша дочь останется наследницей миллионного состояния, ей будет принадлежать половина Мингрелии. Это подлинно большая честь — быть вдовой князя Тавиани. Она сможет снова выйти замуж и будет еще счастлива. А этот презренный авантюрист — держите его, потому что я вижу, как он собирается бежать! — он будет сейчас разоблачен, и в случае чего сядем вместе. Так я сказал! Бахахи цхалши хихинебс, таков девиз нашего княжеского дома!

— Вах! — воскликнула Катька.

— Но тут прибывает тифлисский генерал-губернатор, который все уже знал, конечно. Мы счастливы приветствовать в нашем городе князя Тавиани! — восклицает он. — Настоящего князя Тавиани, да! И мы с презрением сейчас погоним этого самозванца, и я лично заклепаю его во узы! А вам, князь, я спешу сообщить, что вы полностью амнистированы еще в 1858 году, и дело ваше совершенно прекращено, и вы могли вернуться уже пятнадцать лет назад, потому что у всех бывают заблуждения молодости! И я благословляю ваш союз, дети мои, а вы, дорогая Софико, должны гордиться тем, как ваш старый учитель рисковал жизнью, чтобы спасти вас от позорного брака с негодяем.

— А Софико стоит ни жива ни мертва. А Мэри в обмороке.

— И генерал Касаткин в обмороке, и Николай Федорович оттирает его притираниями. Короче, пожар в борделе во время наводнения, три свадьбы и одни похороны. Авантюриста ловят, он кусается. Но это, разумеется, не конец.

— Еще бы! — сказала Катька. — У нас еще двадцать минут.

3

— Ну и вот, — сказал Игорь и закурил. Курил он теперь что-то немецкое, она и марки этой не знала. — Они сыграли, конечно, свадьбу. А через две недели Софико сбежала от мужа, и уже никто, конечно, не мог ее найти. В Грузии вообще фиг кого найдешь.

— А что князь Тавиани? — спросила Катька, чуть не плача. Ей жаль было старого князя.

— А князь Тавиани стареет в одиночестве, стреляет фазанов, завел в Мингрелии оперу — даром, что ли, он учился музыке? — и поставил «Тристана и Изольду» ставшего вдруг очень модным Вагнера. Периодически он наезжает к родителям Софико. Касаткины безутешны. Правда, они выгодно женили своего Александра, и вообще он в Петербурге дошел до степеней известных. Так проходит пять лет, и однажды старый князь Тавиани, который ездил тут по оперным делам в Кутаиси, останавливается в небольшой деревушке испить, допустим, парного молока… или парного вина, что более приличествует обстановке… И возле глинобитного, или какие они там бывают, домика ковыряется в сухой земле сожженная солнцем женщина, иссохшая, почерневшая, а рядом с ней копошатся в соломе, или в чем там принято копошиться, двое детей, два и три года. А муж ее, босой и тоже иссохший, колет, допустим, дрова или тоже что-нибудь мотыжит, и граф Тавиани хочет дать им милостыню, потому что больно уж у них жалкие дети. И вглядевшись в иссохшую мать, он с ужасом узнает…

— Князя Тавиани, — кивнула Катька. — Я знала, я знала.

— Дура ты, всегда все портишь.

— Действительно, — сказала она. — Всегда все порчу.

В этот момент она была совершенно такой, как раньше, без всяких следов долгой и бессмысленной борьбы со всем светом. Словно не было развода — которого, конечно, все равно не удалось бы избежать, даже если б не было никакого Игоря и никаких эвакуаций, — и второго брака, в котором тоже все было не ахти, и второго ребенка, который родился таким болезненным и выматывал ее так, словно и сам этот второй брак был напрасен, и теперь приходилось расплачиваться за это. Теперь она, уже три года уговаривавшая себя, что все отлично, видела, насколько все плохо, — а если и могло быть хорошо, так она сама от этого отвернулась восемь лет назад, думая, что таким образом спасает мир. И, может быть, действительно спасла — но на черта была такая жизнь и такое спасение? Что должно погибнуть — пусть погибнет, и не о чем жалеть; по крайней мере, двое хорошо время проведут.

— Узнает Софико, — сказал Игорь. — Свою Софико. И говорит ей: Софико, если вы сделаете меня таким счастливым… таким ужасно счастливым, что вернетесь… я не то что все прощу, я поползу за вами следом и буду целовать следы ваших ног. Вот этих ваших ног, довольно грязных. Я усыновлю ваших детей. Я возьму вашего этого авантюриста, с которым вы тут живете и мучаетесь (авантюрист все это время стоит рядом навытяжку), дворецким к нам во двор, замкомвзвода в наш замок, кем хотите. Он будет дворник, швейцар, он будет даже, если хотите, ваш любовник. Я никуда его не сдам, будем вместе жить, лобио кушать. Но только вернитесь ко мне, и старик рыдает, и по лиловым губам катятся крупные слезы.