Князь Михаил Вишневецкий - [53]

— Скажи, что ты хочешь, чтобы тебе Тионвилль привез из Парижа? Я предполагаю два куска атласа для матери, два для тебя, кружева, перья…

— Но зачем мне все это? — перебила нетерпеливо Зебжидовская, — я, по крайней мере, вовсе в этом не нуждаюсь… я просто слуга княгини Гризельды, и мне даже не пристало…

— Да что же это такое опять?! — прервал король, хватая ее за руку. — Я об этом даже слушать не хочу! Для себя, — говорил он с возрастающим оживлением, — я прикажу приготовить все, как у французского короля, и по парижской моде.

Глаза его блестели, губы улыбались, а Елена, глядя на него, вздыхала:

— Как это вы, мой король, — сказала она грустно, — в такой решительный момент можете думать об этом?!

— Решительный? — подхватил Михаил. — Да, ведь, решительный момент уже миновал. Господа эти уже примирились, подчинились, и все должно устроиться… почему ж бы мне не заняться тем, как я выступлю?.. Не следует обнаруживать своей былой бедности…

Зебжидовская молчала. В это время мать, которая жаждала видеть сына, позвала его к себе.

Она интересовалась главным образом примасом и Собесским.

— Мне кажется, — успокоительно сказал Михаил, — что они уже примирились с создавшимся положением. Впрочем, Пац довершит это дело… Конечно, их надо расположить к себе уступками, но я на это уже вполне готов…

Он помолчал немного и, занятый все той же мыслью, возобновил разговор о посылке в Париж:

— Что же мать прикажет привезти для себя?

— Ничего, дитя мое, — ответила старушка. — От прежнего великолепия у меня осталось достаточно парчи, бархата и атласа, чтобы в случае надобности выступить, как прилично бедной вдове… Я не сброшу этих траурных одеяний по моем незабвенном Иеремии даже в самый торжественный день, когда будет коронование его сына…

Михаил вздохнул… Видно было, что ему очень хочется вернуться к своим костюмам и к оказии в Париж, но княгиня Гризельда и Любомирский перевели разговор на более серьезные темы, и король, послушав их молча некоторое время, встал, отзывая с собой Елену.

Она последовала за ним послушно, а, может быть, даже с радостным чувством, что она может еще раз поговорить с ним вдвоем с прежней простотою… Она для формы спросила, видел ли он примаса.

— Нет, — нехотя ответил король, — предоставляю канцлеру, как его старому другу, соглашение с ним. Признаваться ли? Этот старик возбуждает во мне отвращение и неописуемый страх. В его глазах, даже тогда, когда он старается умилять и говорит сладчайшим образом, есть что-то брызжущее ненавистью… Я никогда, наверно, не поборю этого чувства…

— Но выказывать ему это не следует, — шепнула Эгерия. — Княгиня мать боится его не меньше, а все же она была счастлива расположить его…

Михаил пожал плечами:

— Говорю тебе, я поручил это Пацам, они одни что-нибудь тут могут сделать, так как долгое время они были вместе с ним и знают его лучше других.

Он тяжело вздохнул:

— Ах, Еля моя! Царствование, корона, какая это тяжелая барщина! По внешности это красиво, но, в сущности, это рабство! Человек не принадлежит уже самому себе… он всем должен служить, за все отвечать… Когда я вспоминаю наши вечера в домике на Медовой, наши веселые утра, завтраки у столика…

— Эх! Они уже никогда не вернутся, — перебила Зебжидовская, — я уже со слезами простилась с ними…

— А я! — вздохнул Михаил, и сразу же принял энергичную позу, — но нет! Нет же, я не допущу никогда, чтобы нас разлучили! Мать и тебя я хочу иметь при себе. Я не мог бы прожить без вас и, если какой-нибудь мыслью я не могу поделиться с вами, то мне кажется, что я не вправе руководиться ей. Ты часто видишь лучше и яснее, чем я.

— Не в том дело, — отозвалась Елена, — но я действительно иногда умела превращать эту вашу злополучную робость в энергию, в которой вы теперь как раз больше всего нуждаетесь, иначе вашей слабостью будут пользоваться и злоупотреблять ей…

Обеспокоенная мать опять позвала к себе сына, — она хотела расспросить его кое о ком… Ей нужно было знать, как по отношению к нему держали себя маршалок Браницкий, коронный хорунжий Сенявский, в особенности, воевода Русский, наконец, воевода Киевский… Что говорил и думал князь Дмитрий.

С давних пор между ним и Собесским была вражда, которая принимала все большие размеры и угрожала теперь неприятными последствиями. Для войны, которая во всяком случае предстояла Польше, было необходимо согласие обоих гетманов.

Любомирский уже предлагал тогда то, что вскоре должно было осуществиться, а именно, чтобы Дмитрий посватался к родственнице великого гетмана княжне Заславской и Острогской. Рассчитывали, сближая семьи, примирить людей. Но здесь, как в каждом действии Собесского, преобладающее влияние имела его жена Мария Казимира, а ее так трудно было склонить на свою сторону. С неумолимым деспотизмом женщины, которая знает свою силу, она правила мужем, который во всем ей подчинялся.

Княгиня Гризельда готова была унизить свое достоинство перед гордой француженкой и первая сделать нужные шаги к сближению, но сначала нужно было увериться, что это унижение не будет оттолкнуто с презрением.

Все это с холодом необъяснимого безразличия принимал король, погруженный в раздумье, увы, слишком далекое от серьезных забот матери… он как раз высчитывал, сколько ему нужно будет костюмов и какую сумму он возьмет на это от казначея. Кроме того, он затруднялся решить, не нужно ли, чтобы два самых парадных костюма были совершенно одинаковы…