Князь Курбский - [32]

Мамушка хотела что-то еще сказать, но, как будто боясь проговориться, приложила палец к губам и, покачав головой, замолчала.

– О чем же встосковалась, родная моя? – спросила она Анну.

– Не верь, мамушка, не верь тому, что говорят на добрых людей…  – Слезы помешали Анне договорить.

– О! – воскликнул Юрий.  – Если б я мог поднять меч, то заступился бы за Адашевых.

– Мамушка,  – сказала Анна, отерши слезы,  – мне хотелось бы попросить тебя: не знаешь ли какую боярскую дочь, чтоб купила мою бархатную повязку, я сама вышивала ее шелками и золотом.

– Для чего это? – спросила с удивлением мамушка.

– Дал бы Бог получить за работу сколько-нибудь денег, хочу раздать бедным на помин моих благодетелей; мне не носить богатых уборов; они сироте не пристали.

– Ненаглядная моя красота, райская жемчужинка,  – сказала с умилением мамушка.  – Бог не оставит тебя за то, что ты милосердна и благочестива; наша матушка-княгиня будет тебе вместо родной матери так же, как боярыня Адашева, царство ей небесное, помянуть не к ночи, ко дню; но вот идут по крыльцу. Ступайте, дети, видно, княгиня воротилась из церкви.

Юрий побежал встретить мать, а Анна пошла с мамушкой в светлицу.

Княгиня не отвечала на ласки сына: она отвела глаза, покрасневшие от слез, и, опустясь на скамью в изнеможении, наконец спросила:

– Не возвратился ли Шибанов?

– Не приходил еще,  – отвечал Юрий,  – а утром я видел его из окна: он шел с Непеей…

Послышался топот коня, заскрипели ворота, и князь Андрей Михайлович вошел в светлицу.

– Все свершилось! – сказал он супруге.  – День ужаса и позора! Кровь невинных заливает путь Иоанна!

Грудь Курбского тяжко вздымалась, и Юрий, прижавшись к руке отца, не смел произнести ни слова.

Княгиня обняла супруга и сказала:

– Друг мой, князь Андрей Михайлович, не круши себя и меня!

Князь встал и удалился в свой уединенный покой. Там он преклонил голову на дубовый стол и оставался неподвижен, пока не услышал шаги вошедшего человека… это был почтенный гостунский диакон.

– Ничто не спасло их! – сказал Курбский, пожав руку диакона.  – Шибанов видел их смерть.

– Добродетель бессмертна! – отвечал диакон.

– Что стало с Иоанном? Боже Всемогущий, как изменились нрав и вид его!

– Сердце человеческое,  – сказал диакон,  – изменяется на добро или на зло и переменяет наш образ. Касающийся смолы – очернится.

– Счастлив Алексей, что успел закрыть глаза и не был свидетелем казни брата.

– Горе клевете и верящим ей! – сказал диакон.

– Придет время,  – воскликнул Курбский,  – когда содрогнется потомство, услышав о смерти Марии. Дивная жена, достойная вечной памяти! Некогда просветится невинность твоя при помощи просвещения человеческого!

– Так,  – сказал с вдохновением диакон, обращаясь к любимому предмету своих разговоров,  – книгопечатание распространит познания; правда объяснится благодаря художеству Гуттенберга. Чудное изобретение, князь Андрей Михайлович! Мысль человеческая, заключенная в кратком начертании, может переходить из страны в страну, от века в век!

Они еще беседовали, но уже смерклось, никого не появлялось на улицах, частый осенний дождь с шумом лился на крытые высокие кровли и, отражаясь от белого железа церковных глав, стремился на землю ручьями.

– Тяжело мне от ран! – сказал князь.  – Еще больше от скорби! Пора бы и Шибанову возвратиться…

Шибанов вскоре появился… С таинственным видом подошел он к своему господину и сказал, что все исполнено.

– Благодарю тебя, верный слуга мой,  – сказал Курбский,  – не от меня жди награды.

– Не для награды служу я,  – отвечал Шибанов,  – готов за отца господина и жизнь положить.

– Поспешим,  – сказал Курбский,  – отец Иоанн с нами. Туда, к могиле Даниила Адашева; если не могли спасти жизнь их, сохраним хотя бы прах.

Князь поспешно накинул на себя охабень и вышел, сопровождаемый диаконом и Шибановым.

Тиха была ночь над Москвою, улицы еще не были закинуты рогатками, но уже никого не показывалось. Затворились московские жители в домах, изредка мелькал огонь вечерних лампад; граждане спешили предаться успокоению; но не скоро сон слетел на вежды их; душа, пораженная ужасом, удаляла спокойствие.

В это время престарелый привратник отворял вход в ограду уединенной обители для трех печальных посетителей. В углублении ограды виден был на лугу заколоченный досками бревенчатый сруб; вскоре из кельи вышел иеромонах в мантии, с кадилом и двумя черноризцами. Два фонаря освещали путь человека, который призывал их исполнить последний долг, подобно Товиту, тайно предававшему земле тела несчастных. Тихо свершился печальный обряд погребения в необычайный час, среди безмолвия ночи, но тем торжественнее казался он при блистании вечных звезд.

Глава VI. Золотая палата

Суеверие разносило молву об адашевцах; разговоры народа о несчастных жертвах и казнях долго не умолкали. Между тем русские послы доставили Иоанну портрет прекрасной сестры Сигизмунда Августа. Царь желал скорее обладать подлинником; с нетерпением ждал польского посланника, но прибыли нежданные гости: послы с дарами от Абдулла, царя бухарского, и Сеита, царя самаркандского. Имя покорителя Казани и Астрахани гремело в азиатских странах; властители их искали дружбы Грозного.