Князь - [6]

и так все известно. Даже более того. Так что мне здесь бояться нечего. Как не на что, конечно, и надеяться. Ибо вряд ли случится, что mister Трумен позвонит в Москву и скажет: „Dear Joseph Vissarionovitch, отошлите, пожалуйста, мистера Пинского, где он у вас там, ко мне назад. Ха-ха-ха!“».

Громко выразив нашу признательность и распрощавшись с радушным хозяином, мы разошлись возле барака в разные стороны, причем нам двоим, Эдельштейну и мне, пришлось еще две сотни метров идти вместе под луной по заледеневшему брусовому настилу, по обе стороны от которого стояли в лунном свете бараки. Пройдя пятьдесят метров, Эдельштейн спросил: «Петр Иванович, а что мы — то в этой компании делали?» — «Ну, я думаю, Моисей Аврамович, наблюдали». — «И что мы будем делать с результатами этих наблюдений?» — «Видимо, найдем какое-нибудь применение. Косвенное или еще более косвенное. Рано или поздно. Или еще чуточку позднее».

Со следующего дня, стало быть, я пошел в двадцать третий барак сушильщиком валенок. Что же касается дружеских наблюдений, то я бывал у своего бригадира еще раз, а может, два. Из вежливости, как я уже говорил по такому же примерно поводу. Он обращался ко мне с прежней жовиальной любезностью. Задним числом мне кажется, что за те месяцы, пока я был сушильщиком, частота его обращений ко мне в форме mon cher несколько, а, может, даже и заметно, снизилась, но тогда я этого не приметил. Во всяком случае, он не предъявлял мне никаких претензий на получение осьмины с продовольственных посылок, которые исправно приходили мне из дома к концу каждого месяца. Да мне — слава богу — просто и в голову не приходило, что такому хозяину следовало, может быть, и принести плавленого сыра, или свиного жира, или шоколада. Но подсознательно я, кажется, все-таки догадывался о возможности таких претензий. И потому, когда юный Палло в субботу на Рождество, будто как праздничный подарок, принес мне весть, что у капитана Киви в лаборатории освободилось для меня место, я испытал явное чувство освобождения. «Ах так? Уходите? Ну, вы ведь знаете, еще прусский король Фридрих Второй сказал: Ein jeder wird selig auf seine Fasson[23]. Так что если вы предпочитаете сушильному уединению жизнь в общем бараке и работу в зоне, ежедневную маршировку в шахту и обратно (шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения), если вы предпочитаете это — желаю успеха!»

Кажется, это было в первый же мой рабочий день на новом месте, в низеньком кирпичном помещении с крохотными синеватыми обледенелыми окошками, возле наших угольных проб и весов. Капитан Киви куда-то отлучился, а мы с Палло курили и расспрашивали друг друга о том, что произошло за последние месяцы с нами и нашими знакомыми, когда Палло упомянул Акима. «Аким все еще в семнадцатом бараке? — спросил я. — Я вчера переселился туда, но Акима не видел». — «Аким? — удивился Палло. — Его же давно с дневальных сняли. Сразу же после того, как ты удрал на сушилку. Дали карцер, а потом прямо в одиннадцатый ОЛП — и на подземные работы». — «Почему?». — «За попытку спекуляции лагерным имуществом». — «Каким имуществом?» — «Ну, все той же парой брюк, которые он предлагал за две пайки. Сначала тебе, потом мне. Очевидно, сильно действовал кому-то на нервы, а брюки — чистый предлог. Или черт его знает. Но самое смешное — он нас подозревал. Меня и тебя. Что я или ты на него настучали. Я его заверил, что это не я, а о тебе и речи нет. Он сказал, что кроме нас двоих никому не предлагал. Я сказал: вспомните, должен быть кто-то третий. Салага какой-нибудь стукнул. До сих пор не знаю, поверил он мне или нет».

2

Следующая глава моей вюрстианы началась с глубокой Сибири четыре года спустя, с того, что мне попросту отказали от места в садоводческой бригаде колхоза имени Ворошилова. Евдоким, заместитель председателя, однорукий инвалид войны, живший в райцентре по соседству с домом, где я снимал комнату, зашел как-то днем ко мне и сказал: «Петр Иванович, ты завтра в бригаду не выходи». Эта садоводческая бригада состояла кроме меня еще из четырех человек, работавших там по договору, все, разумеется, высланные после лагерей. Бригадиром был ученый товарищ Евсеев, откуда-то с днепровщины, легкий, стремительный, с редкими рыжеватыми усами человек. На воле, скорее всего, — учитель природоведения неполной средней школы. Хотя сам утверждал, что был профессором биологии Харьковского университета. В разведении томатов, во всяком случае, разбирался, а большего в нашем новом садоводстве поначалу и не требовалось. Второй член бригады — Тамара Габашвили, пианистка грузинской национальной оперы. Каковой без сомнения и была, поскольку, хотя и грузинка, и дама вдохновенная, и знающая себе цену, но для примитивных самовосхвалений не опустилась бы — слишком образованная. Третий был Мыкола, неграмотный белорусский крестьянин, неожиданно оказавшийся невероятно похожим на таких же выцветших, немногословных, достойных всяческого доверия крестьян из Харьюского уезда, только разве что на одно-два поколения старше Мыколы. Четвертым членом бригады была Сельма Владимировна, женщина лет пятидесяти, доцент немецкого языка из какого-то ленинградского института, эстонка, как явствует из имени. Она с удовольствием по восемь часов в день копалась в земле, а потом, придя домой, еще восемь часов, как говорили, посвящала тому, что чистила ногти пилочкой. В общем, для данных условий весьма сносная компания. Я на своей работе тоже не надрывался. В мою задачу входило носить ведрами воду из реки за пятьдесят метров и поливать помидоры. А потом валить в молодом весеннем ельнике деревья, таскать их к нашему страдавшему гигантоманией участку и обозначать там белыми березовыми жердями границы. Между прочим, земля на нашем участке, вспаханном трактором и утрамбованном нами при помощи катка, а теперь будто простроченном зелеными всходами, была жирная, блестящая до метра в глубину, а цветом — фиолетово-черная. Денежного оклада мы, разумеется, в колхозе не получали. Заработанное, согласно договору, нам должны были выплачивать трудоднями осенью, причем зерном. Привилегия жить в райцентре, деревне с семью тысячами жителей, с баней, столовой, центральным магазином и библиотекой, считалась таким благом, что о зарплате и не заикались ни руководство колхоза, ни мы. И вот… «Почему я должен из бригады уходить?» Евдоким объяснил: «Потому что придется амбар строить. Бревна нужны. Мы тебя посылаем в тайгу. Лес валить. Нет-нет, это тут, всего километров шестьдесят. Пробудешь там месяц или два. Место отличное. Только комаров, конечно, много. Но они больше русских едят, не эстонцев. У эстонцев всегда есть мази какие-то против комаров». — «Слушай, как ты меня можешь послать в тайгу?» — «Машиной. Не пешком же». — «Я в том смысле, что я ведь на договоре. А в договоре стоит: садоводческая бригада. В тайгу ты своих колхозников посылай. А я в таком случае сдаю дела — и бывай здоров». Евдоким посмотрел на меня в упор своими прищуренными на загорелом лице глазами, а рот его, весьма доброжелательный, слегка скривился налево: «Куда ты денешься? Рабочих мест тут вообще никаких. Сам знаешь: проваландаешься без работы — или без справки от врача — от силы неделю, и пошлют тебя товарищи, — он кивнул головой через мощеную улицу в сторону комендатуры, — в тайгу за сто пятьдесят километров смолу качать. Причем бессрочно, как говорится. Это лучше? И кроме того: у нас сегодня утром правление было. Решили: садоводческая бригада получит лошадь. Так что пойми, ты там больше не нужен». Лошадь не поняла, но из колхоза имени Ворошилова пришлось уйти, а через два дня дело решилось. Кое-какие учреждения в райцентре имелись. Прежде всего лесокомбинат. Но он предлагал работу только на выезде, в тайге, куда я отказался ехать. В самом райцентре высланных на работу принципиально не брали. Разве что если соответствующее лицо имело на свободе какую-нибудь важную профессию. Например, в виде большого исключения в местную школу взяли учителем рисования одного ссыльного, который до лагеря работал заведующим отделом в газете «Правда». Итак, учреждения поселенцев не брали, а в других местах найти работу я даже не пытался. Но в деревне была еще одна артель, занимавшаяся всякой всячиной, «Молодой кустарь», и там поселенцам прямо не отказывали. Однако дубоголовые служащие в конторе мне буркнули: «Мест нет», и я уже повернулся было уходить, но тут один сказал: «Одно место есть. Но ты не пойдешь». — «Почему не пойду?» — «После того как Семен получил там растяжение спины и в больницу попал, нескольких уже пробовали. Троих вроде тебя и двоих настоящих рабочих. Никто не остался». — «Где это и что это?» — «Кирпичная фабрика. Буковщиком».