Князь Барбашев-3 - [93]

Вскоре состоялось и знакомство с местными туземцами, довольно низкорослыми людьми с более светлым цветом кожи, чем у виденных уже арапов, узким носом и выступающими скулами. Одежда их была довольно скудной: накидка из выделанной кожи или шкуры, да сандали из кожи на ногах. А язык был своеобразен — со странными, щелкающими звуками. Занимались же они тем, что кочевали со своими огромными стадами крупного рогатого скота по окрестным пастбищам.

Поскольку свежего мяса хотелось всем, то с туземцами попробовали наладить немой торг. Вот только к белым людям местные жители явно относились с опасением и даже с враждебностью. Так что первый контакт чуть не вылился в кровопролитное сражение, но, слава богу, намечающуюся потасовку удалось предотвратить в зародыше. Потом, используя только язык жестов, так как ни русичи туземцев, ни туземцы русичей не понимали вообще никак, удалось договориться и об обмене, в ходе которого выяснилось, что торговать скотом туземцы вообще-то не желают: как узнали много позже, он был главным мерилом их богатства, так что в пищу его старались не употреблять, охотясь ради мяса на диких животных. Но при всём при том, были они своеобразными модниками и очень любили всякого рода украшения. Металлические бубенчики, бусы из стекла и осколки зеркал, вставленных в деревянную рамочку, привели их в настоящий восторг. В обмен они предлагали браслеты из слоновой кости и меди, но русичи отрицательно качали головами, указывая на принесённый с борта кусок мяса.

В конце концов, туземцы согласились на предлагаемый обмен и отправились организовывать охоту на местных парнокопытных. В общем, осуществив вполне себе выгодный обмен: мясо на цветные стёкла — русичи запаслись провизией по самое не могу.

А потом перед Григорием встал вопрос, куда плыть дальше. То ли, как предлагал француз, пройти ещё дальше, к Мозамбику, то ли домой поворачивать. Князь на этот случай чётких условий не оставил, так что выбор был только за Григорием. Вот только не всё зависело от него одного. Экипажи уже глухо роптали, представляя в какой дали они находятся от дома. Но больше всего на вчерашних крестьян давило отсутствие служб. Не то, чтобы они были сильно набожны, в страду могли и вовсе про церковь надолго забыть, но ведь потом всегда можно было придти к батюшке да покаяться. А тут и земля чужая, и батюшки нет. А, как не береглись, как не следили за людьми, но всё одно без потерь переход не обошёлся. Что уж говорить, если даже пару гардемаринов придали земле (и этим ещё повезло, у многих и вовсе могилки не было, похоронили тела в пучине вод). Так что, здраво оценив ситуацию, Григорий предпочёл не рисковать, и велел оповестить всех, что корабли идут домой.

Узнав об этом, француз лишь пожал плечами. Он не разделял скептицизм Григория, сказав, что по сравнению с другими, у него на кораблях просто идеальные условия. И для подтверждения своих слов рассказал кое-что из своей богатой биографии.

Возвращались как-то они из примерно этих же мест. На кораблях, давно не бывавших в порту, началась цинга, от которой ни французы, ни португальцы по прежнему не знали, как уберечься. На всех кораблях лежали вповалку больные. Почти каждый вечер по кому-то пели на корме заупокойные. Скоро осталось лишь по десятку здоровых моряков, могущих взбираться на мачты. Управлять кораблями стало очень трудно. Французы с трудом меняли курс, очень медленно ставили паруса. Но они преодолели все напасти и вернулись домой. Правда в живых осталась лишь треть из ушедших в море. Но те, кто выжил стали богачами.

— Знаешь, франк, — задумчиво произнёс Григорий. — Бабы на Руси рожать, конечно, ещё не разучились, но души православные ценнее презренного злата. Господь всемогущ и добр, и воздаст нам за наше человеколюбие с торицей.

Внимательно выслушав ответ, Жан ле Грон лишь скептически пожал плечами. Он ситал совсем по-другому, но спорить не решился.

* * *

Дул попутный ветер, и корабли быстро бежали вдоль сизо-зеленого берега, рассекая поля желтоватых водорослей, и вспугивая стайки маленьких серых птичек, взлетавших над ними. Потом берег медленно удалился в сторону и корабли оказались в открытом море. Юго-восточный пассат и холодное течение, ещё не получившее своё имя, подхватили их и понесли на север, к экватору.

Однако вскоре корабли попали в полосу штиля. Бессильно повисли паруса, чуть плескала за кормой вода. Жарило над головой солнце.

— Не нравится мне это, — хмурил лоб французский штурман. — Как бы не налетел шквал.

Помня внезапные балтийские шквалы, Григорий тоже поддался тревоге и не прогадал. Спустя три дня штиль, наконец-то, закончился, подул ветер, который быстро окреп и вскоре превратился в шторм.

Поскольку верхние паруса были свёрнуты ещё при штиле, то лезть по качающейся мачте мореходам не пришлось. А гафельные прекрасно убирались и с палубы. Так что шторм мореходы встретили во всеоружии. Им оставалось только крепко задраить все люки, чтобы как можно меньше воды попадало внутрь, и начать штормовать.

С небес хлынул тропический ливень, молнии то и дело пронзали потемневший небосвод. Протестующе стонало дерево, скрипели натянутые канаты, дребезжали блоки, когда море немилосердно бросало маленькие судёнышки с гребня волны в глубокую впадину или поднимало обратно, чтобы снова сбросить вниз. Шторм был столь сильным, что Тимофей, накинув плащ, остался возле рулевых, наблюдать, чтобы они держали нос шхуны против волны, поворачивая руль по мере надобности.