Князь Барбашев-3 - [64]

Тот прибыл довольно споро, и сказать, что старец был просто ошарашен словами Варлаама, это не сказать ничего. Соломония ему нравилась своим кротким нравом, Елена Глинская, за которой они установили плотное наблюдение, была изучена вдоль и поперёк, и тут как снег на голову появляется эта польская княжна, и государь, словно одержимый, требует скорейшего развода. И ведь ясно зачем: возжелал сам стать её мужем. А то, что она католичка, так Сигизмунд не будь дурак, использовал те же доводы, что и русские дипломаты при сватовстве Елены Ивановны к королю Александру. Мол, мы приняли тогда православную жену при католическом короле, так примите и вы сейчас католичку. Ох уж этот Ягеллон, чтоб ему пусто было! Своим вмешательством он порушил всю игру церковных иерархов. Впрочем, они тоже хороши — тянули со знакомством Глинской и Василия (что было довольно легко), всячески обхаживая литвинку, но надеясь до последнего на чудо, что Соломония всё же понесёт. Вот и дождались! Теперь государь даже если и влюбится в девку, то от своего уж точно не отступится. Лестно ему Пястов на ложе уложить. Да и выгоды от такого брака больше, чем от брака на племяннице двойного изменника. Так что делать нечего: придётся им строить новую игру, ведь упираться сейчас, это впасть в немилость, а иосифляне вовсе не разгромлены до конца, как того бы хотелось им обоим, и могут легко воспользоваться ситуацией в свою пользу.

И старец, понурив голову (всё же Соломония не просто была кроткой нравом, но и часто заступалась перед государем за многих, в том числе и за него тоже) отправился в покои великой княгини. Он мог бы воспротивиться, как сделал это в иной истории, но, во-первых, он давно знал, что так будет, хотя, видит бог, хотел это изменить, а во-вторых, не раз уже падала на него опала, когда он шёл встречь государю, и сейчас, когда дело, к которому он прикипел душой, буквально росло и ширилось, а он вновь, как когда-то ещё светским княжичем, стал не последней фигурой при власти, удаляться от двора в тесное узилище ему почему-то не возжелалось. Да и борьба в самой церкви ещё далеко не кончилась, так что он нужен был тут, а не в каменном мешке дальнего монастыря. Хотя Соломонию ему по-человечески было жалко…

* * *

О чём говорили слуги божьи с великой княжной навсегда осталось тайной, будоражащей умы последующих исследователей, но спустя всего несколько дней после того разговора решение о предстоящем разводе государя с супругой было объявлено во всеуслышание Думе, причём митрополит в обосновании этого решения опирался и на случай, подсказанный когда-то ему самому попаданцем: брак и развод двоюродного прапрапрадеда Василия Ивановича — Симеона Гордого. Правда, по его указке, кое-что в той истории подчистили: например, убрали все намёки на то, что брак так и не был консуммирован, и оставили только то, что не дал им господь потомства. Впрочем, основным мотивом развода было всё же «добровольное желание государыни уйти в монастырь».

Нельзя сказать, что это сообщение стало для думцев чем-то неожиданным. Слухи и разговоры на эту тему вот уже несколько лет бродили по кремлёвским кулуарам. И родовитые группировки давно уже определились, кого и как стоит поддержать в данном вопросе. Так что не стало большим удивлением и то, что далеко не все думцы были готовы порушить столь кардинально родную старину. Пусть даже такое и бывало уже, и Соломония сама восхотела монашеской жизни (ну кто же в здравом уме усомнится в правдивости слов митрополита), но всё одно выглядело это как-то неприглядно.

И вот уже оба Сабуровых и примкнувший к ним князь Щенятьев прямо высказались в своём отрицательном отношении к предстоящему разводу. Мол, коль жена уходит от мирской жизни, то и супругу её предстояло сделать то же.

Иван Иванович Щетина князь Стрига-Оболенский, лишь на Рождество вошедший в Думу, тоже был против развода, но прямо выступать встречь желанию государя не решился. Он боялся, что тогда ему припомнят «удачное» наместничество в Новгороде, после которого у него появилось достаточно «лишних» денег, дабы скупить для себя несколько вотчин вокруг Москвы. Жалоб ведь на него в те поры подавалось много и сообразить, что оппоненты легко воспользуются ими, не надо было иметь семи пядей во лбу. Так что он больше выступал в роли этакой молчаливой фронды, надеяться на которую противникам развода, впрочем, сильно не стоило.

В такую же молчаливую фронду ударились и ещё два новых члена Думы: Иван Васильевич Немой, князь Телепнев-Оболенский и Михаил Воронцов, занявший место своего умершего отца. В отличие от прожжённого интригана Семёна Воронцова, его сын ещё не зачерствел на государственной службе, однако и выступать прямо против тоже не решился, решив выждать — кто же одержит победу в наметившемся противостоянии.

Остальные члены Думы в той или иной степени одобрили это решение, ведь возможные для них выгоды и потери от смены великой княгини были ими давно взвешены и просчитаны. А то, что новой женой станет, возможно, мазовецкая принцесса, даже в чём-то уравняло противоборствующие кланы. Именно поэтому Иван Васильевич Немой, князь Телепнев-Оболенский, будучи зятем Щенятьеву, и пытался образумить своего тестя. Причём, если отбросить все велеречивые обороты, то смысл его уговора сводился к банальному: «не стоит переть против паровоза». Но, увы, Михаил Данилович, по-простому говоря, закусил удила в своей борьбе за порушенную старину и не собирался отступать. Тем более, что их протест вызвал достаточно сильную поддержку среди известных на Москве людей.